Обручение с вольностью - Леонид Юзефович Страница 11

И Андрей Терентьевич Булгаков, пермский берг-ин­спектор, ожиданий графа Аракчеева тоже не обманул. Подыскал для практиканта Соломирского классную должность, как того настоятельно требовали нужды Российской империи. Но сам Соломирский ничего про это еще не знал, ибо по-прежнему находился в городе Екатеринбурге по служебной надобности.

IX

Едва поднявшись на ноги, Евлампий Максимович от­правился в Екатеринбург, чтобы сдать прошение на та­мошнюю почтовую контору. Нижнетагильскому почт­мейстеру он не доверял. Тот вполне мог известить Си- гова об очередной жалобе.

Екатеринбургский почтовый служитель принял пись­мо с самым почтительным видом, старательно запи­сал в маршрут. Он даже деньги принял с таким выра­жением лица, словно делал это лишь по неукоснитель­ному долгу службы. А нет, так и сам бы еще приплатил за счастье держать в руках куверт, которому суждено столь славное путешествие.

Тут за окном послышался шум голосов. Проста­вив на куверте номер, служитель встал и подошел к окошку.

— А, — сказал он, — Косолапова ведут. Главного смутьяна кыштымского. Каждый день его тут проводют — из острога в суд, а народ все любопытствует. Здоров он больно, Косолапов-то!

Про возмущение, случившееся на Кыштымском за­воде купца Расторгуева, Евлампий Максимович слышал, конечно. Мастеровые и непременные работники там чуть не полгода волновались. Управляющего избили, ка­заков камнями прогнали и грозились даже весь завод пожечь. Дело до государя дошло, а уж он распорядился туда воинскую команду направить. Пять сотен башкир­цев послали, две роты Верхнеуральского батальона да Троицкий батальон весь при двух орудиях. Сам Булга­ков экспедицию возглавил. Только так и удалось бун­товщиков к послушанию привести. Простых мужиков до сотни человек палками наказали, а главных зачин­щиков, в том числе и Климентия Косолапова, посадили в Екатеринбургский острог. Здесь над ним суд произво­дили. Говорили, что Климентий — мужик грамотный, не-

пьющий, а Горный устав от доски и до доски знает, как дьячок псалтырь.

Евлампий Максимович тоже подошел к окну.

Окруженные обывателями, по улице шли четверо солдат — вели огромного черного мужика в разодран­ной рубахе, со связанными за спиной руками. Оттого, что руки за спиной были связаны, мужик еще могутнее казался. Но и без того видно было, что здоровый — ко­сая сажень в крыльцах. Шел он спокойно, улыбался по сторонам, а солдатики за ним семенили, будто он их вел, а не они его.

— Как на свадьбу идет, — сказал служитель.

Не ответив, Евлампий Максимович вышел на улицу. Вообще-то он мастеровых кыштымских жалел, зная, что над ними всякие мучения делали: розгами секли и дег­тем по стеганым местам» мазали, между печей на сут­ки сажали, девок выгоняли на горную работу. Но смуть­янства он все равно не одобрял, потому что смутьян­ство. Кто за справедливость даже бунтует, тот, выхо­дит, в закон нисколь не верит и за это поплатиться должен — закон-то против него и обернется. Вот его самого, Евлампия Мосцепанова, в острог не ведут, рук за спиной не вяжут, а кому вяжут, тем за дело, зна­чит.

Он достал из кармана гривенник, подал солдатику:

— Купишь ему после водочки.

Косолапов, заметив это, усмехнулся загадочно:

— Жалеешь меня, барин? А ты себя лучше пожа­лей. Мне твоя милостыня ни к чему. Лучше народу отдай. Пущай выпьет за мое здоровье.

— Я выпью, — сказал солдатик.

— Выпей, — согласился Косолапов. — За хорошего человека отчего не выпить.

И первым дальше пошел, вперед конвоя.

— Зря вы его жалеете, — вздохнул подошедший почтовый служитель. — Он и в остроге, как у Христа за пазухой живет. Видали кулачищи? Ручные кандалы ему в кузне надевать стали, так он по молоту в каж­дую руку схватил и не подпустил никого. И в секретную комнату, в карцер то есть, не идет. А силой его вести боятся. Зверь ведь! Его на свидание с женой вывели, а он ее в камеру провел. Ночь, будто, целую у него ночевала, и никто не сунулся. Убьет, что ему терять! Вот и опасаются. Солдаты, те к нему в караул по жребию ходют. А начальник острога, майор Нейман, и вовсе носу не кажет...

— А где он в двенадцатом году был, твой Ней­ман? — яростно выдохнул вдруг Евлампий Максимо­вич.

— Не знаю, — растерялся почтовый служитель.

— Ну, так и молчи тогда!

Проговорив это, Евлампий Максимович в расстро­енных чувствах направился к ближайшему питейному заведению. По счастливой, но никакой роли в нашем повествовании не играющей случайности это заведение оказалось тем самым трактиром, о котором Сигов рас­сказывал Дамесу в вечер чудесного Фомкиного исце­ления.

Евлампий Максимович съел добрый кус пирога с головизной, выпил пару стаканчиков портеру и стал следить игру на бильярде. При этом он подавал игро­кам различные советы и упрекал их в нестрогом испол­нении правил. Вообще-то Евлампий Максимович на бильярде не игрывал. Но испытывал глубокую симпа­тию к артиллерийской этой игре, где шары, катающиеся по сукну, отдаленно напоминали пушечные ядра, толь­ко белые.

Вместе с Евлампием Максимовичем игру на бильяр­де наблюдал приятной наружности молодой человек, одетый в мундир горного ведомства. Но Евлампий Мак­симович на него никакого внимания не обратил, равно как и на сукно, восхитившее некогда Сигова. Между тем если сукно, может быть, и не заслуживало особого внимания, то молодой человек определенно заслужи­вал, ибо был не кем иным, как практикантом горного корпуса Соломирским. Он несколько раз обратился к Евлампию Максимовичу с почтительными вопросами относительно бильярдных правил. А однажды, явно пы­таясь завязать разговор, осудил турецкого султана, при попустительстве которого был повешен констан­тинопольский патриарх прямо в торжественном обла­чении.

Грекам, восставшим против турецкого басурманства, Евлампий Максимович давно сочувствовал. Он да­же записку составил, предлагая лить на Урале пушки для греческих гетеристов и отправлять их водным пу­тем, через Каму и Волгу, в Каспий, а затем по Кав­казу в Черное море. Записку эту Евлампий Максимович отослал графу Аракчееву, но ответа так и не по­лучил.

Сейчас, однако, он разговора поддержать не захо­тел. Лишь сказал о султане:

— Стервец, известное дело!

И вскоре покинул трактир, чтобы в тот же день от­быть обратно, в Нижнетагильские заводы.

Через несколько дней юный практикант тоже оста­вил Екатеринбург, явился в Пермь и там с немалым трепетом узнал о происшедших без него событиях.

А ведь могли эти двое, разговорившись в том трак­тире, близко сойтись друг с другом и даже подружить­ся. И тогда — кто знает!—может быть, и записка о литье пушек получила бы ход, и непорядки в демидов­ской вотчине были бы устранены вмешательством само­го графа Аракчеева.

Кто знает?

Но все сложилось так, а не иначе. Об