Обручение с вольностью - Леонид Юзефович Страница 12

Тем не менее нужно упомянуть между делом и про ту смутную печаль о каких-то упущенных возможно­стях, которая отныне свойственна будет Евлампию Максимовичу и причин которой ему до конца жизни не суждено будет доискаться.

X

Евлампий Максимович сдал письмо на почту, и с этой минуты без всякого его участия начало оно со­вершать свой путь. Полетели почтовые тройки, заклу­билась пыль на тракте и на улицах губернского города Перми, которые по способности мгновенно одеваться пыльными облаками мало чем от тракта отличались.

Пермский гражданский губернатор Антон Карлович Криднер повстречался с почтовой тройкой неподалеку от здания Казенной палаты. После этой встречи он отер лицо платком и с печалью, можно сказать госу­дарственной, поглядел на серое пятно, неопрятно заво­локшее вышитую на платке монограмму.

— Надобно бы нам улицы замостить, — проговорил губернатор, обращаясь к сидящему рядом с ним в ко­ляске губернскому прокурору Баранову. — А то от сто­личных путешественников стыдно.

Прокурор, успевший отвернуть лицо при встрече с почтовой тройкой, ответил почтительно, но непре­клонно:

— Это, Антон Карлыч, не по моей части.

«Вот послужи с такими, — раздраженно подумал гу­бернатор. — Одну свою часть и знают. Нет чтобы кру­гозор иметь!»

Но вслух прокурору ничего не сказал, а кучеру ве­лел ехать потише.

XI

До бога высоко, до царя далеко, до князя Лобанова- Ростовского тоже не близко. А всех дальше до госпо­дина владельца Нижнетагильских заводов Николая Ни­китича Демидова.

После того как кони платовских казаков весело процокали по Елисейским полям и напились из фон­танов площади Согласия, Николай Никитич, снарядив­ший во время войны на свои средства целый полк, по­лучил назначение послом во Флоренцию. С тех пор он там прочно обосновался, не помышляя о возвращении на родину.

Один лишь оправленный в серебро кусок железа, лежавший на полке под стеклянным колпаком, напо­минал Николаю Никитичу об его уральской вотчине. Колпак был венецианского стекла, серебро богемское, а железо свое, тагильское, превосходнейшее в свете железо из руд Высоцкого рудника. Нет равного ему по ковкости, и потому покупали это железо в Голландии, во Франции, в Американских Штатах. Выделывалось в Нижнетагильских заводах железо листовое, кубовое и обручевое; косы литовские и горбуши, гвозди барочные, прислонные, сундучные, лубяные, двутесные и одно­тесные; подковы конские обыкновенные и с заварными шипами; крюки воротные, дверные и чуланные; коля­сочные ходы и мотыги бухарские; тазы, таганы и котлы салотопенные, якоря, заслонки, капканы волчьи и ма­лые лисьи и кандалы. Да мало ли что можно выделать из такого железа!

А на том куске, что лежал в гостиной Николая Ни­китича, виднелось четкое клеймо, пять выстроенных рядком латинских букв: «CCNAD». Это означало: «Статский советник Никита Акинфиевич Демидов». Та­кое клеймо ввел отец Николая Никитича, а прежде клеймили тагильское железо изображением соболя. И теперь еще называли его «старым соболем» — по пер­вым будто двум буквам клейма. А они совсем не то обо­значали, другое. Сам Николай Никитич свое железо то­же по-прежнему называл и клейма не менял из ува­жения к отцу и традиции, о чем с некоторой гордостью сообщал иногда своим гостям.

Он регулярно получал от тагильских управляющих отчеты и в ответ слал свои инструкции. До места на­значения добирались они приблизительно через полго­да, но все равно пользу приносили немалую. Во всяком случае, как уверяли в своих письмах Сигов и управ­ляющий Петербургской конторой Данилов, без этих инструкций давно бы все дело развалилось. А так шло помаленьку, доход приносило. Недавнее же открытие в имении золотых россыпей сулило Николаю Никитичу прямую возможность закупить всю геркуланскую, пол­ную бронзовых римских ваз землю на три аршина в глубину.

А хороши были, между прочим, геркуланские вазы! И при созерцании их одна мысль посещала всякого не лишенного чувствительности человека: «Почему, если тысячи лет уже способны люди создавать такую красо­ту, не способны они победить на земле неправду?»

Сигов геркуланскими вазами никогда не интересо­вался, хотя и видел одну такую вазу, присланную в Нижний Тагил Николаем Никитичем. Зато у него в доме имелся необычайный самовар, также способный наводить на подобное размышление. Был этот самовар изготовлен из тагильской меди тагильскими же масте­рами и состоял из семи частей разной толщины. При ударах металлической ложечкой части эти с удивитель­ной чистотой воспроизводили семь тонов музыкальной гаммы.

Однако, несмотря на обладание таким чудом, Сигов в последнее время начал испытывать странное беспо-

койство. Оно зародилось после разговора с Мосцепано- вым и случая на «казенном дворе».

Мужик, которого кнутом секли, уже на другой день явился к Сигову, принес гуся и каялся, стоя на коле­нях посередь двора. Гуся Сигов не взял, у него своих гусей хватало. Сказал:

— Иди, избавителю-то своему и отнеси... Пусть яб­локами набивает.

— Какими яблоками? — опешил мужик.

— А хоть конскими. Мне что за дело.

— Так не просил же я его!!—взмолился мужик.— Это все баба глупая, она его привела.

— Ну и ступай, — крикнул Сигов, не придав словам мужика никакого значения. — Ступай к своей бабе!

Он отлично понимал, что ничего вроде такого осо­бого не произошло, чтобы беспокоиться. Ну, напишет Мосцепанов ябеду о воспитательном доме, ему не впер­вой, навострился ябеды сочинять. Движения этой ябе­ды и последствия, могущие от нее произойти, были Сигову хорошо известны и опасений не вызывали. Но бес­покойство все равно не оставляло. Дней через пять он завернул, будто ненароком, в воспитательный дом, по­считал младенцев и поинтересовался:

— Что мало?

— Да ведь, Семен Михеич, — отвечала надзирательница,— мы не про то приставлены. Мы тех блюдем, которых приносют. А которых не приносют, до тех нам дела нет.

— Плохо      блюдете, — сказал      Сигов. — Чего      они

орут?

Надзирательница обиделась:

— Младенцы, они завсегда орут. Они мамку призы­вают.

— Ищи-свищи ихних мамок,— ругнулся Сигов и по­шел прочь, размышляя о том, что неплохо бы велеть для младенцев люльки поделать добрые — все ж таки младенцы.

Провиант, им положенный, он отпускал точно в тех размерах, какие установил восемнадцать лет назад Ни­колай Никитич на одну младенческую душу. И на большее права не имел. Кое-что, само собой, у при­казчиков и надзирательниц оседало. Но тут чрезмер­ную строгость проявлять было опасно. Уследить все равно не уследишь, а только хуже сделаешь. Конечно, за время, истекшее с учреждения воспитательного до­ма, многое переменилось: цены поднялись, народу в имении прибавилось, да и нравы, что греха таить, по­испортились. Потому, может, младенцам кой-чего и не­доставало. Это Сигов тоже понимал.

И, всходя на конторское крыльцо, он внезапно для себя решил, что как скоро прибудут тирольские быки и коровы, по указанию