Обручение с вольностью - Леонид Юзефович Страница 17

и двенадцатью часами вечера, баронесса Юлия Крюднер, урожденная Фитингоф, совершала молитву на садовой террасе в лифляндском имении своего брата. Преклонив колена на маленькую атласную подушечку, она смотрела вверх, в густо усаженное звездами августовское небо. В этот вечер ей дано было сотворить необыкновенную молитву духа, которой не в силах выразить никакие слова. Она будто взлетала к небесам на своей подушечке, и лучи светил проходили сквозь ее тело, как бы вновь обрет­шее девическую плоть, но и бесплотное одновременно. Она была небесный сосуд, исполненный любви, и щедро изливала эту любовь на бедную землю. И на младенцев нижнетагильского воспитательного дома, спавших в пле­тенных из прутьев решетках, пролилась эта любовь. Лю­бовь, которой они лишены были с самого своего рож­дения.

А что еще нужно младенцам?

Уже первейшие люди империи в письменном виде выразили свою о них заботу.

Уже совсем близко от нижнетагильской заставы ти­рольская корова, определенная им для воскормления.

Уже Татьяна Фаддеевна достала из поставца две рюмочки, наполнила их вишневой наливкой, и они с Евлампием Максимовичем, бережно глядя в глаза друг другу, выпили за успех прошения.

А теперь и любовью окружены младенцы. Небесной любовью баронессы Юлии Крюднер, перед которой и материнская любовь покажется разве умеренной сим­патией.

Чего же еще желать младенцам? Нечего больше и желать.

В тот же вечер, вернувшись на землю, баронесса описала дивный свой полет в письме к государю, кото­рый, по всем признакам, заметно охладел в последнее время к ее пророчествам.

Однако, забегая вперед, должно сообщить, что от­вета на это письмо она так и не получила.

Если бы об этом стало известно пермскому берг-ин­спектору Булгакову и губернскому прокурору Барано­ву, такое известие повергло бы их в состояние бурной радости, причины которой уже не должны составить за­гадки для читателя.

Но Булгаков и Баранов ничего, увы, не узнали.

А когда бы и узнали, то обрадовались, между про­чим, напрасно. Пермский гражданский губернатор с ба­ронессой Юлией Крюднер в родстве не состоял, если, конечно, не принимать в расчет общего нашего праро­дителя Адама, и начертания своей фамилии не пере­менял. Он и до января 1818-го так ее по-русски писал: Криднер. А обстоятельства его внезапного возвышения связаны были совсем с другим пасьянсом, который к нашему никакого отношения не имеет.

XVIII

С жалобщиками, указанными Венькой Матвеевым, Сигов сам переговорил, после чего охота ябедить у них сразу пропала. А больше он пока ничем Мосцепанова ущемить не мог. Оставалось терпеть и ждать, уповая на справедливость начальства, да еще разве на то рас­положение, которое испытывал к Платонову пермский берг-инспектор Булгаков, человек весьма могуществен­ный.

Втайне Сигов даже завидовал, пожалуй, неколебимой вере Мосцепанова в спасительную справедливость на­чальства. У него самого такой веры давно не было. Потому Сигов порой посматривал на своего злопыхате­ля так, как мужняя жена смотрит на юную девицу — снисходительно и вместе с тем не без тайной зависти и сожаления о том, чего уже не вернуть.

Но вот визит к Мосцепанову Дамеса, о котором Си- гову стало известно через Веньку Матвеева, сильно его встревожил. Дамес, по словам Веньки, навестил отстав­ного штабс-капитана в самое неподходящее время — ве­чером, в грозу. И одно это обстоятельство могло навести человека рассудительного на далеко идущие подозрения. Сигов представлял себе беседу Дамеса е Мосцепановым, задушевности которой немало способствовал, конечно, стук дождя по крыше, и все больше укреплялся в мне­нии, что это была беседа двух сообщников.

Известие о Дамесе тем более было Сигову неприят­но, что как раз накануне потомок полтавского пленника узнал про отправленное в Пермь доношение на Мосцепанова. Причем узнал от самого же Сигова. После той давней истории, с которой, собственно, и началось вос­хождение Сигова к нынешней его должности, он испы­тывал к Дамесу нечто вроде благодарности. Ведь не откажись тот на молебен пойти, может, и не обратил бы никто внимания на способного ко всяким делам уставщи­ка Сигова.

«Я-то, дурак, к себе его приближал, — с горечью ду­мал Сигов. — А он, подлец, к другому приближению склонился...»

Через несколько дней, явившись в контору, он сразу прошел к той комнате, где сидел Дамес. Не входя, ос­тановился на мгновение у приотворенной двери. В щель хорошо видна была склоненная над столом фигура Да­меса. Его левое плечо было приподнято и выдвинуто впе­ред, как у бойца, изготовившегося к кулачному бою. Голое обстриженное перо с утренним прилежанием бе­жало по бумаге.

«Тоже, боец!» — усмехнулся Сигов, рассматривая но­вомодный кафтан Дамеса с наискось обрезанными пола­ми, из-под которого выставлялось лихо отведенное в сторону колено.

Кроме Дамеса, в комнате никого не было.

Поздоровавшись, Сигов опустился на лавку и спро­сил с выражением неудовольствия на лице:

— Ты в Екатеринбург-то зачем ездил?

Сразу спросил, без предисловий.

— Я? — поразился Дамес. — Бог с тобой, Михеич. Не ездил я!

— Так видали же тебя там. Вот ты в июне еще больным сказывался, из дому, будто, не выходил. А сам в Екатеринбург ездил.

— Кто? Кто видал-то? — вскричал Дамес. — Клевета это!

— Я-то сам ничего, — словно не замечая его удивле­ния; продолжал Сигов. — Я все покрою. Была бы служ­ба... Но вот как Платонов на это взглянет? Ты ведь Гор­ного правления предписание нарушил.

— Да уж все забыли, поди, про предписание это... Четырнадцать лет прошло!

— Ну вот, — сказал Сигов. — Выходит, ездил все же.

— Не ездил же, — взмолился Дамес. — Жену спро­сите, детишек... Вот те крест, не ездил! — он перекре­стился.

При этом Сигов с удовлетворением отметил, что зна­мение крестное вышло у него не размашистым, как бы­вало, а скромных размеров, словно незримый шнурок не пускал руку разлететься дальше.

— Что ж тогда крестишься мелко, коли не ездил? — спросил Сигов.

И ушел, оставив Дамеса в совершенном недоумении.

XIX

Евлампий Максимович знал три способа бороться с неправдою: прошение, взятка и дуэль. Первый никаких результатов не принес. Второй он почитал если и не во­все противозаконным, то годным лишь для личных на­добностей, каковых не имел. А от третьего по зрелом размышлении решил отказаться — нечего собак драз­нить! Хотя и имел поначалу намерение вызвать к барье­ру Платонова, как единственного в Нижнетагильских за­водах дворянина.

Климентий же Косолапов, кыштымский бунтовщик, четвертый способ испробовал, за что и угодил в екате­ринбургский острог. В суде его с особым пристрастием допрашивали, но разговаривали обходительно, не как с

другими. Вопросные пункты давали для письменного от­вету, поскольку Косолапов хотя и простой кузнец, а грамотешку знал, перо в руках держивал. Писал он по­долгу, куражился.