Seven Crashes - Harold James Страница 44

заявляли, что они никогда не допустят краха крупного немецкого банка. Через несколько дней, когда стало ясно, что Рейхсбанк не сможет найти поддержки у британского и американского центральных банков, он занял прямо противоположную позицию: он был вынужден остаться в стороне и позволить немецкой кредитной системе рухнуть как карточный домик. Таким образом, в 1931 году разгорелись ожесточенные дебаты о регулировании, взаимоотношениях финансовых институтов с государством и общественной собственности. Критические дискуссии проходили в течение одних выходных, 11-12 июля. Вопрос заключался в том, в какой степени паника была результатом политической или дипломатической неопределенности, или же она стала следствием особых, глубоко укоренившихся проблем немецкой банковской системы. Существовала скрытая уязвимость, которая гарантировала, что любая негативная новость может стать переломным моментом.

Критической фигурой в этих дебатах о будущем немецкого банковского дела был Якоб Гольдшмидт, глава Darmstädter und Nationalbank (или Danat Bank) и мастер торговли, который к 1931 году входил в советы директоров 123 немецких корпораций. Это была экстравагантно общительная фигура, которая в публичных выступлениях превратила себя в главного выразителя идеи глобализации и открытости в Германии 1920-х годов. Он с миссионерским рвением объяснял, что "поиск частной прибыли является главной движущей силой экономического развития и влияет на работника не меньше, чем на работодателя; он породит через рост личности более высокую форму сотрудничества". Важнейшей частью этого была интеграция Германии в международную экономику: «Мы зависим от кредита всего мира, и этот кредит должен найти основу для доверия к системе и методу. Мир должен иметь возможность открыто и ясно видеть события, которые влияют на поведение человека и общества». Но теперь очень суровый свет пролился на очень нестабильный мир, который Гольдшмидт помог создать.

В июне и начале июля 1931 года стало ясно, что Danat потерял много денег, в частности, из-за того, что был связан с крупным производителем текстиля Nordwolle; распространились слухи о его неплатежеспособности (о чем было сообщено в одной из швейцарских газет). Гольдшмидт узнал о масштабах потерь Nordwolle уже 11 мая, по совпадению в день краха австрийского банка, а также узнал, что другой банк, Dresdner Bank, предоставил Nordwolle значительные кредиты.

Канцлер Генрих Брюнинг, строгий и набожный католический политик, позже считал, что банки должны были восстановить доверие, распространив сеть гарантий по вкладам друг друга. Эта идея восходила к предложению шведского банкира Маркуса Валленберга о том, что существует хороший шведский прецедент решения банковской проблемы, поскольку в 1920 году Svenska Handelsbanken был спасен общей гарантией других крупных шведских банков. Но на самом деле главный государственный служащий, а также глава Рейхсбанка еще до того, как были выслушаны другие немецкие банкиры, заявил, что это предложение (которое исходило от Даната) нереализуемо.

13 июля правительство ввело банковские каникулы, а затем восстановило основные банки с помощью государственного капитала. Крах финансовой системы Германии оказал непосредственное влияние на некоторые специализированные лондонские торговые банки, но не имел существенных последствий для крупных американских финансовых учреждений, которые участвовали в банковском кредитовании и выпуске облигаций для Центральной Европы. Тем не менее, сигналы, полученные в результате финансового краха большой страны, были глубокими. Германия может служить примером того, как государственные расходы и необходимость финансирования государственного долга могут вытеснить частные кредиты: немецкие банки были вынуждены держать краткосрочные государственные долговые обязательства, в результате чего им пришлось сократить свои другие активы. Этот урок был правильным в случае Германии, испытывающей кредитные трудности, но неправильным для Соединенных Штатов, где должно было быть больше возможностей для фискального маневра.

Плохие новости из остального мира могли определять американские ожидания в мире, в котором и новости, и их эмоциональная валентность были глобализированы. Это было особенно верно в 1931 году, когда возникли две различные волны беспокойства: одна в феврале, в основном связанная с внутренними бюджетными вопросами, когда консервативно ориентированные инвесторы беспокоились о последствиях увеличения государственных расходов для борьбы с депрессией; и другая в июне и июле, когда иностранные новости, которые также играли заметную роль в освещении событий в New York Times, доминировали в пессимистическом повороте. Обе дискуссии шли в одном направлении: они привлекали внимание к опасностям государственных расходов.

В феврале 1931 года большая часть внезапного всплеска негативных сообщений была вызвана опасениями, что предложение о досрочной выплате премии ветеранам войны, которое обсуждалось в Конгрессе, создаст нагрузку на рынок облигаций. Можно провести параллели с фискальной борьбой европейских правительств времен депрессии: например, в одной из статей в прессе перечислялись детали «единодушной оппозиции против предложения обналичить сертификаты корректировки страховки ветеранов, высказанной промышленными и финансовыми лидерами по всей стране». Пресса также углубилась в расследования Конгресса, проводимые комитетом под руководством Картера Гласса, по поводу брокерских кредитов ("кредитов для других"), которые привели к всплеску спекуляций в 1928 и 1929 годах. Летом 1931 года плохие финансовые новости из Европы усилили преобладающую тревогу.

Банковский кризис и кризис фондового рынка дополняли друг друга по сложному каналу передачи. Снижение благосостояния в результате биржевой паники привело к сокращению залога, под который частные лица и корпорации могли брать кредиты, и тем самым подтолкнуло процесс дезинтермедиации кредитов, характерный для Великой депрессии. Банки стали меньше кредитовать, и, сокращая свои кредитные портфели, они вынуждали заемщиков ликвидировать акции и другие активы, что привело к дальнейшему падению цен. Именно этот процесс Ирвинг Фишер в то время назвал долговой дефляцией, а позже Бен Бернанке включил его в модель передаточного механизма как кредитный канал.

 

Международные спасения?

Могли ли быть предприняты скоординированные международные усилия, чтобы предотвратить, остановить или обратить вспять коллапс спроса? Это потребовало бы перезапуска кредитного двигателя, который захлебывался и умирал в мире, где никто больше не был готов брать на себя риск. Две страны с большим профицитом, Франция и США, оказались единственными правительствами, у которых было значительное пространство для маневра. Оба были парализованы. Франция была скована сознанием того, что Депрессия делает Европу более опасной и угрожающей для Франции, а также страхом, что любая международная поддержка, которую мог бы оказать Париж, только усилит врагов Франции. Соединенные Штаты были одержимы внутренними последствиями спада и рассматривали банкиров как международную группу интересов, занимающуюся извлечением прибыли.

Президент Гувер предпринял один смелый ход: объявил 20 июня 1931 года годичный мораторий ("каникулы") на выплату репараций и военных долгов. Для финансового мира США это выглядело как хорошая новость. Акции на Уолл-стрит росли, а пресса поначалу отмечала "одну из самых эффективных мер, которые можно было предпринять для ослабления международной неопределенности и мировой депрессии". Но было также ясно, что пессимистические и дефляционные ожидания глубоко укоренились, и