Александр Аузан - Договор-2008 Страница 10

Насчет властолюбия. Я бы нынешнюю власть не считал такой простой, что ее кроме денег не интересует больше никакой вопрос, это не так. Все-таки власть уже совершала действия, которые ворюгам не свойственны. Она их совершала не массово, но прецеденты созданы. И эти прецеденты пугают саму власть не меньше, чем ее окружение. Потому что вроде как поломали те правила, по которым переход от одного цикла к другому можно было совершить путем сговора элит. Как-то они покорежены, и вагонетка не едет.

Насчет угрозы прихода властолюбивых. Я боюсь, что в нынешнем состоянии власти значительное число профессиональных людей, которые способны отправлять власть, просто не могут получать от этого никакого удовлетворения. Сейчас попробую объяснить, почему. Давайте возьмем нынешнюю структуру полномочий, когда первое лицо имеет то количество полномочий, которое оно не в состоянии перечислить, я уверен. При этом это первое лицо обязано принимать решения по всем этим полномочиям. Это первое лицо, вообще говоря, понимает, что кто-то принимает решения по этим неперечисляемым полномочиям. Уж, кто-то принимает, то ли министр здравоохранения, то ли министр обороны, а многие вопросы — стыковые. Я говорю о реальных случаях продвижения законопроектов, когда один министр заходит к президенту, потом другой по тому же вопросу. И я не уверен, что президент понимает, что это по тому же самому вопросу. Не потому что президент недееспособен, а потому что недееспособно любое лицо, обладающее таким кругом полномочий. На мой взгляд, человек в этой ситуации страшно устает. Шапка Мономаха в этой ситуации исключительно тяжела, когда не спасают ни традиция, ни уравновешивающие институты. И человек понимает, что кто-то что-то там рулит. Он пытается понять, что происходит в стране, в какое окно ни выглянет, всюду видит себя. Совершенно не видно, что происходит. Значит, у начальника кайфа нет.

Теперь возьмем подчиненного. У него, вроде, есть какие-то полномочия, он сейчас даже принял решение за начальника. А на самом деле, он не знает, сможет ли он принять решение не то что за начальника, а за самого себя завтра или уже сегодня. Это же непрерывная борьба бульдогов под ковром. На мой взгляд, говорить о том, что само отправление власти может составлять стимул, ну, может, наверно, для человека, который имеет такую специфическую специфику, но профессионалов такая штука должна вышибать. Отсюда и сила денежного интереса: я побуду у власти, хотя бы чтобы капиталец сколотить себе и заодно правнукам, раз масштаб позволяет. Тут тонкий вопрос. Власть начинает сама в себе нести мотивы, когда внутри существуют понятные правила игры, и тогда возникает стимулы для профессионалов, в ней участвующих. Тогда не властолюбие составляет угрозу.

Теперь насчет монарха. В принципе, наследственная власть, и это, например, показывают Арабские Эмираты, может обладать преимуществами в эффективной реализации долгосрочных целей. Может. Но мы чуть-чуть отличаемся от Арабских Эмиратов тем, что мы не имеем таких многочисленных семей, состоящих из принцев крови, которых можно посадить на все министерства. Зато обладаем большим количеством групп специальных интересов, причем заинтересованных в больших деньгах. Здесь нет аристократии. Я напомню, насколько неуспешны были попытки по обе стороны океана: у Наполеона Бонапарта или у Туссена Лувертюра на Гаити — создать вокруг себя новую аристократию, потому что без этого монархия плохо работает. Но, видимо, аристократия — такая штука, которая выращивается столетиями и формируется специально, потому что мы помним, как вели себя эти новоявленные графы и бароны. Я поэтому не предлагаю с порога так презрительно отвергнуть вопрос о наследственном принципе, учитывая, тем более, тот стыдливый монархизм, о котором я говорил, который не осознан, но он есть. Ну, а чего? Этот, вроде, устраивает, а, может, он еще десять лет устраивать будет. Человек смертен, так, может, кто-нибудь за ним придет, которого он специально подготовит, хорошо если еще будут связаны кровной связью. Поэтому его можно обсуждать, но, по-моему, не очень долго. Потому что дальше становится очевидно, что эта штука не работает.

Говоря о реставрации империи, под империей я имею в виду не только соединение разных народов под шапкой одного государства. Это ведь и система внутренних институтов, и это сложная система институтов. Я больше скажу, я вижу некоторую связь между теми функциями, которые разные народы играли в Российской империи, и теми линиями конфликтов, которые у нас образовались. Обратите внимание, что наиболее острые конфликты у нас сейчас существуют с Украиной и Грузией. А и Украина, и Грузия в Российской империи играли особую роль. Потому что Украина давала военное промышленное офицерство империи, а Грузия была частью аристократии (и интеллектуальной аристократии) империи. Но эти функции хороши, когда в армии есть и эстонцы, и туркмены и прочее, вот тогда украинский офицер понятен. А сейчас?

Поэтому да, распадение империи и постимперский синдром — это, конечно, двусторонний процесс. И тяжелее всего выстраивать отношения с теми народами, которые имели имперскую функцию. Но это реальная ткань, в которой нам придется жить, иметь отношения культурные, экономические, энергетические, военные и т. д. Это я и называю жизнью в условиях постимперского синдрома. Спасибо.

Григорий Глазков: Я совершенно согласен с тем, что имперские действия и элементы в политике и власти отражают чаяния народа, в этом нет сомнения. Но, как вы думаете, какая степень свободы есть у властей в этом вопросе? Допустим, они решат, что не будут это делать, будут каким-то образом 40 лет народ по пустыне водить. Если да, то как они могут это сделать? Это первый вопрос, потом будет второй.

Аузан: Да, в этом и есть, по-моему, главная трагедия, что определенная степень свободы у власти, конечно, существует, но не очень высокая. Потому что то, что власть понимает опасность националистических настроений, это факт. И факт, между прочим, который заключается совсем не в антифашистских лозунгах так называемой правящей партии, потому что, на мой взгляд, фашизм — это как раз некоторый жупел, который разыгрывается. Я не вижу реальной опасности фашизма, хотя в определенных формах постимперского синдрома она может стать реальной, мы помним Францию конца 50-х гг. ОАС во время Алжирской войны. Но национализм, конечно, реально опасен для многонациональной страны, и власть это великолепно понимает. Поэтому, конечно, какие-то формы этого постимперского синдрома власть сама стремится купировать и от них отойти.

Достаточна ли степень свободы? Нет, недостаточна. И именно поэтому я сейчас скажу вещь, может быть, еретическую. Мы заинтересованы в том, чтобы у власти были другие, более широкие степени свободы в решении этого вопроса. Поэтому я по существу говорю, давайте попробуем заместить постимперский синдром другим синдромом, который тоже имеет некоторую реставрационную линию истории социальной справедливости. Потому что здесь хотя бы могут быть решения. И часть этих решений может, вообще говоря, прилагаться к отношениям с бывшими частями империи. Потому что я полагаю, что вопрос, например, о китайской иммиграции и о таджикской и молдавской иммиграции — это два совершенно разных вопроса с точки зрения нашего общего прошлого.