Коллектив Авторов - Цифровой журнал «Компьютерра» № 60 Страница 13

Хозяйство Лонгу досталось незавидное. Только 500 км мощёных дорог. Три больших моста. 25 процентов неграмотных. Лонг, по работе в «Комиссии...» понимавший роль инфраструктуры, сфокусировался на ней. И к 1931-му году затраты на работы по улучшению инфраструктуры составляли 2/3 всех расходов штата. В программе строительства дорог в Луизиане было занято 10 процентов всех дорожных рабочих Америки. К 1932 году штат имел 8 000 км дорог с твёрдым покрытием, а ещё через четыре года было уже 14 500 км новых дорог. За четыре года губернаторства Лонга суммарная длина хайвеев в Луизиане возросла от 400 до 3800 км. Открывались вечерние школы для взрослых, дети получали бесплатные учебники, 2/3 населения штата было вакцинировано. Отменены налоги на недвижимость ценой до 2000 долларов, что освободило от них 80 процентов жителей. Снижены цены на телефон и электричество, построен превосходный аэропорт.

В 1932 году Лонг становится сенатором США от Луизианы. Он говорил: «США не смогут оставаться республикой, если значительная часть национального достояния будет продолжать находиться в руках 600 семейств». Уделял внимание реальной свободе информации: «Финансовые воротилы начинают определять редакционную политику почти всех публикаций в США... они позволяют нам получать только такую информацию, которую считают нужной нам знать». Ясно понимал суть Первой мировой: «В действительности мы воевали, чтобы сделать мир более безопасным для тиранов и диктаторов. Деспотизм, деградация, отчаяние в мире — это результат заговора, организованного банком Англии, чья алчность спровоцировала войну, превращая мясников войны в миллиардеров».

В начале New Deal Лонг поддержал Рузвельта, но потом резко разошёлся с ним. Разногласия были принципиальными. Оба политика видели, что развитие технологий породило концентрацию капиталов. Но Рузвельт (по Максу Веберу) приветствовал эту концентрацию, считая, что крупная бюрократия лучше справится с крупным хозяйством, что её технологии управления будут эффективние. Лонг же полагал нужным ограничить власть капитала, считая, что его концентрация убьёт и демократию, и рынок. Программа Лонга — ограничить размер капитала парой мегабаксов — осмеяна ещё в «Одноэтажной Америке» Ильфа и Петрова. Мы же обратим внимание, что размер капитала, который надлежало поделить между всеми американцами, должен был позволить каждой семье иметь не только дом и авто, но и радиоприёмник — сегодня бы фигурировал широкополосный интернет. Обогнав современных рекламщиков, Лонг с 1933 года начал издавать бесплатную газету The American Progress — сравним с сайтами, которые всё могут прочесть бесплатно...

Под мостом имени Лонга проходит десантный транспорт USS New Orleans — воплощение рузвельтовской политики глобальной власти

Популярность Лонга была крайне велика. В январе 1935 года его попытались выкинуть из офиса в Баттон-Руже (Луизиана была его оплотом) силой. От 200 вооружённых противников Лонга спасла Национальная гвардия с пулемётами и слезоточивым газом. Убили Лонга 8 сентября 1935 года. Вроде бы в него стрелял отоларинголог доктор Вайсс, отец которого попробовал на себе лонговские методы политборьбы, тут же пристреленный охраной сенатора. Но неясностей, вроде несовпадения калибров оружия, в деле много — не меньше, чем в убийстве Кеннеди и исчезновении летчицы Экхарт. In reality, Senator Long set up a Fascist government in Louisiana — такими словами помянула Лонга The New York Times, September 11, 1935. Нобелевский лауреат Синклер Льюис отобразил его в виде диктатора Уиндрипа из «У нас это невозможно». Поэт Р.П. Уоррен — как куда более сложного Вилли Старка в пулитцеровской All the King's Men, название которой перефразирует девиз Лонга — Every man a king, but no one wears a crown. Хоронили сенатора сотни тысяч человек. Имя его носит мост через Нижнюю Миссисипи у Нового Орлеана. Железо и бетон правдивей журналистских перьев.

К оглавлению

Василий Щепетнёв: Символ России

Василий Щепетнев

Опубликовано 18 марта 2011 года

"Ревизор" как произведение, обязательное к изучению в школе, должны знать все. В теории. На практике многое зависит и от учителя. Если учитель на уроке отбывает номер, краем глаза следя за бегом времени и мечтая о ждущем в преподавательском портфеле шкалике гмызи, вряд ли питомцы пойдут далее слов «Я пригласил вас, господа, с тем, чтобы сообщить вам пренеприятнейшее известие».

Но учитель толковый... О, это совсем другое дело! Из «Ревизора» он устроит детектив — куда там «глухарям». Порой я жалею, что не стал учителем словесности — обыкновенно после вкусного обеда, сидя в удобном кресле. Жалею, но знаю, что после двух-трёх уроков, проведённых, быть может, и неплохо, даже совсем хорошо, впал бы в меланхолию со всеми вытекающими последствиями. Но на два, а то и на три урока меня бы хватило.

Итак, «Ревизор», самые первые сцены. Участники совещания у городничего ставят резонный вопрос: зачем в захолустный городишко послан ревизор, да ещё инкогнито и с секретным предписанием? Никакой измены нет и быть не может, отчего ж напасть? Вспоминают прегрешения, главное из которых состоит в том, что унтер-офицерскую вдову высекли, не разобравшись толком (Унтер-офицерша: «По ошибке... Бабы-то наши задрались на рынке, а полиция не подоспела да схвати меня...»). Ах, да, ещё арестантам провизию задержали, и на улицах нечистота — собственно, и все упущения, однако городничий переживает, хватается за голову и принимается наводить на город благолепие доступными ему способами. Затем появляется Хлестаков, отвлекая внимание зрителя на себя, и вопрос, что делать ревизору в обыкновеннейшем уездном городке, как-то стушёвывается.

А зря. Десять лет спустя Гоголь пишет "Развязку «Ревизора», но то ложный след: объявить ревизора потребностью самоочищения души не в духе комедии. Скорее, это вынужденный жест, призванный завуалировать приоткрытую тайну. Дело в том, что император Николай действительно посылал ревизоров инкогнито, да ещё с секретными предписаниями, и посылал именно в тихие уголки России, дабы проверить, в самом ли деле народ безмолвствует из всеобщего благоденствия или же тому есть иные, опасные и страшные причины. Заняв престол в один из острейших дней российской истории, Николай Павлович желал знать подлинное состояние дел в стране, чтобы династия не подвергалась опасности впредь. Он сознавал, что доклады царедворцев полны умолчаний, приукрашивания или прямой лжи, потому и пришлось ему создать «императорский контроль» из людей верных и неподкупных.

Через тридцать с лишним лет Константин Станюкович вспоминал, как его, сельского учителя, постоянно принимали за секретного правительственного агента. Действительно, а за кого же его принимать: молодой, отмеченный наградами человек двадцати двух лет, сын адмирала, оставляет морскую службу в чине лейтенанта и отправляется учителем невесть куда, а точнее — в Чеярковскую волость Муромского уезда Владимирской губернии. Неспроста! Начальство даром что далеко, а виды имеет! И потому уездные помещики и чиновники считали своим долгом передавать Станюковичу даже и письменно всякие щекотливые историйки, впрочем, по меркам сегодняшней России — сущие пустяки.

Власть не дремала, и, поскольку считала себя вечной, в меру сил старалась передавать державу наследникам в состоянии исправном, с полною казной, могучей армией и бодрым, преданным народом. Не всегда, впрочем, удавалось, свидетельством чему служат слова умирающего Николая Павловича: «Сдаю команду не в добром порядке».

Но к чему институт «ревизоров с секретным предписанием» сейчас, в двадцать первом веке? Тысячеглазый Аргус, сиречь народ, всё видит, всё слышит, всё скажет Кому Следует. Теперь это особенно легко: компьютеризация с интернетизацией достигли невиданных высот, и пожаловаться вельможам разным, сенаторам, адмиралам, даже самому государю — легче лёгкого. Заходишь в сетевую приёмную и прямо пишешь, что живёт в таком-то городе Пётр Иванович Бобчинский, который терпит гонения за правду, — и далее подробности.

Безымянный уездный городок, явленный Гоголем в «Ревизоре», стал символом николаевской России. В двадцатом веке символы изменились: военная пора представлена Сталинградом, высшую стадию социализма мы видим в Братске, Комсомольске-на-Амуре, Байконуре. Россия новейшего, постиндустриального, информационного периода устойчивого символа покамест не имеет — выбирать приходится между станицей Кущёвской и многообещающим Сколковым. Но станица стоит весомо, грубо и зримо, а что из Сколкова получится, ещё бабушка надвое сказала, очень может быть, все та же Кущёвская.

У многочисленных жертв (счёт, как сообщают, шёл на сотни) разве не было Интернета, мобильной связи? Были. Без особого риска предположу, что жертвы — те, кто ещё способен был писать, жаловались тем же вельможам, сенаторам и самому государю. Ну и толку? Лишь после кущёвской резни начались шевеления, но более от того, что не по чину брали. Насиловать — пожалуйста, грабить тоже молодцу не грех, даже убивать не возбраняется, если в меру. Одного в месяц, ну двух — спишут на то, что сами себя повесили, но двенадцать — перебор, да ещё толком следы не сумели замести. Пришлось реагировать: оно хоть и для вида, а всё равно отвлекает.