Б. Седов - Фарт Страница 11

Вот и получается, что работать в тюрьму идут самые что ни на есть подонки.

Между прочим, еще Генрих Четвертый сказал, что армия должна состоять из подонков общества. Я так понимаю, что он имел в виду таких людей, которых не жалко на мясо пустить, потому что, кроме этого, от них никакой другой пользы быть не может. И еще он сказал, что привлекать к войне, которую он назвал кровавой тяжбой государей, ремесленников, крестьян и прочих полезных людей нельзя.

Это и к тюрьме относится.

Попадает человек в тюрьму и оказывается во власти этих самых подонков. И не важно, злодей он или нет, виноват или невиновен. Теперь он игрушка в руках тех, кто, кроме отрывания мухе крылышек или надувания лягушки через соломинку, других игр никогда не знал.

То, что тюрьма не исправляет человека, давно известно.

Тех шестерых, с которыми я оказался в одной камере, исправит только могила да еще осиновый кол, которым каждого из них для надежности не помешало бы пришпилить к матушке сырой земле.

Но встретили меня, как Юрия Гагарина, разве что ковровой дорожки не было.

А так – полное уважение, лучшая койка, чистое белье, сигареты, чай, кофе, чуть ли не шампанское. Шампанского, конечно, не было, но пиво – было. Баночное «Хольстен». Что ни говори, а в некоторых обстоятельствах хорошо быть авторитетом. Да что там – авторитетом хорошо быть всегда.

Открыл я баночку «Хольстена», завалился на шконку и сказал, чтобы мне не мешали думать. Соседи по камере тут же умолкли – Чапай думать будет – и залегли на свои места. Прежде днем лежать на нарах было категорически запрещено, я – другое дело, я – Авторитет, то, что другим запрещено, мне не только дозволяется, но и положено, чтобы мелкота уголовная всегда чувствовала, кто здесь главный, кто Пахан, и покорно занимала свое место. А эти разлеглись преспокойненько, словно шизо не боятся, так что или порядки в российских тюрьмах изменились, или сидельцы эти не шестерки тюремные, а подсадные утки, призванные меня пасти и по первому велению свыше сделать так, чтобы Костя Разин от безысходной тоски наложил на себя руки. Веревку себе из простыни сплел или умер ночью от острой сердечной недостаточности…

Так что подумать мне, конечно же, было о чем.

Камера приличная – это понятно. Тюремная администрация знает, что если сунуть уважаемого человека туда, в общую камеру, где теснится всякая шваль в количестве рыл восьмидесяти, то ничего хорошего из этого не выйдет. Это и ежу понятно. Но не только в этом дело.

Меня повязали ровно после моего отказа сотрудничать с федералами, а точнее, – с Игроками этими. И теперь, если мне не отказывает соображение, следовало ждать очередной встречи с ними. Потому что, как я понимаю, они просто так человека в покое не оставят. Они не скажут, не хочешь, ну и ладно. Не-ет… Они будут домогаться меня, и укачивать, и утаптывать, но своего добиться постараются. Да я особенно и не против, вот только мне нужно обязательно знать, во что меня втягивают. Быть просто фигурой в чьих-то руках – не для меня. Хотя, если верить этому генералиссимусу Наринскому, именно фигурой я все это время и был.

Вот ведь ерунда какая получается!

Это, значит, я прыгал, скакал, отстреливался, по пещерам лазил и вообще суетился, как бешеный скорпион, думал, ах, какой я ловкий, неуязвимый и умный, а на самом деле кто-то меня за ниточки дергал и кивал, молодец, Знахарь, правильно, вот тебе косточка, прыгни еще разочек!

Косточка…

И тут мне в голову пришла очень неприятная мысль.

Может быть, и Наташа была косточкой?

То, что она была приманкой с самого начала, когда мне ее подсунул генерал Губанов, понятно. Но потом ведь все по-другому пошло, а она так косточкой и осталась, что ли? Только уже от другого хозяина? Или сразу от другого, только Губанов об этом ничего не знал?

А Маргарита?

Тоже косточка?

Ну, она-то, конечно, косточка сахарная, мозговая, за такой, даже зная, что она в чьих-то руках, прыгать будешь с дорогой душой. Хотя… Одно другого не исключает. Может быть, они обе и подставные девушки, но в том, что их чувства ко мне были совершенно искренними и настоящими, я был уверен совершенно. Уж в этом, несмотря ни на какие рассуждения о том, что женская душа – потемки, я не сомневаюсь ни минуты. Вспомнить хотя бы последние мгновения Наташи. Ведь она умерла у меня на руках…

Да и Маргарита не врала, когда говорила, что любит меня.

Нет, Знахарь, тут все в порядке.

Ладно, проехали.

Значит, я им нужен, значит, ждать мне встречи с Наринским или с Маргаритой.

Лучше, конечно, с Маргаритой, оно приятнее, но с Наринским тоже нормально. Он мужчина, а об умных и сложных вещах лучше все-таки с мужчиной разговаривать.

Рассуждая обо всей этой бодяге, я потягивал пивко, потом закурил, и в это время в двери загремел ключ. Ишь ты, не прошло и часа, как меня на нары уложили, а уже беспокоят. В том, что это пришли именно по мою душу, я не сомневался.

Ну что же, будем надеяться, что это не мочить меня пришли.

Тьфу-тьфу-тьфу!

Дверь распахнулась, в коридоре мелькнуло плечо вертухая, который держался за задвижку, и в камеру вошел седой представительный мужик небольшого роста…

Его морщинистое лицо было покрыто приятным загаром, он был чисто выбрит, очень аккуратно одет, и при его появлении мои соседи не торопясь, но и не ленясь, поднялись с коек. Мужик кивнул им, и они дружно завалились обратно.

Обернувшись к вертухаю, мужик кивнул и ему, и дверь с особым тюремным звуком, разнесшимся по гулкому коридору, захлопнулась. Остановившись посреди камеры, мужик сложил руки на животе и, чуть подняв голову, дружелюбно посмотрел на меня.

Понятно, подумал я, – вот для кого коечку свободную припасли, – и не торопясь слез со своей шконки.

Мужик шагнул ко мне и протянул руку.

– Савелий, – сказал он, – по погонялову – Пастух.

– Константин, – в тон ему ответил я, – по погонялову – Знахарь.

– Ну, тебя-то кто не знает! А я тут смотрящим. Бутырку, стало быть, пасу.

– Понятно. Присаживайся, Савелий!

И я, будто давно уже был главным в этой келье, гостеприимно повел рукой в сторону небольшого стола, который, как всегда, был центром событий в микроскопическом мире тюремной камеры.

– Таран, организуй сам знаешь чего, – сказал я.

Таран, сухой, как вобла, но жилистый и, судя по всему, очень сильный мужик, сидевший за убийство продажного, но строптивого мента, кивнул и, поднявшись с койки, занялся угощением. Мы же с Пастухом уселись по обе стороны стола, покрытого сложенной вдвое белой простыней и, благожелательно поглядывая друг на друга, закурили.

Торопиться в тюрьме некуда, да и присмотреться друг к другу, прежде чем трещать языком, не мешало. Физиономистика – штука хорошая, и опытные зэки владеют ею в совершенстве. Сам я таким уж опытным зэком, понятное дело, не был, все как-то не получалось отсидеть солидный срок – меня постоянно тянуло на приключения в вольном мире, но читать по лицу я тоже умею. Так что сидели мы, дымили и смотрели, как Таран накрывает на стол.

Остальные соседи по камере тоже немного зашевелились, но в основном для того, чтобы устроиться поудобнее. Это, стало быть, чтобы лучше был виден и слышен разговор двух авторитетов, которыми мы с Пастухом как раз и являлись.

А разговоры авторитетов – дело интересное. Особенно, если один из них личность легендарная, вроде меня. На лицах нашей публики так и читалось здоровое детское любопытство. Ведь каждому интересно, какие новости принес человек с воли, какие новые байки ходят среди урок, да и вообще – может прозвучать вдруг что-нибудь важное. Как любил говаривать один сиделец – какая параша насчет скакухи? В общем, пока там Таран бациллу нарезал, мы с Пастухом открыли по баночке пива и не торопясь начали разговор.

– Тут, знаешь, – заговорил Пастух, – когда народ прослышал, что в Бутырку самого Знахаря везут, такое началось!

– И что же началось? – вежливо поинтересовался я, прихлебывая пиво.

– А началось, как в книжке – «вот приедет барин, барин нас рассудит».

– Знакомая песня. Слушай, Савелий, я хочу сразу договориться кое о чем.

– Давай говори, – кивнул Пастух и отпил пивка.

– Я Знахарь – вор в законе, авторитет и народный герой. Все это очень хорошо. Но пусть этим все и ограничится. А то получается как: только я появляюсь где-то в обществе – и начинается. Тех рассуди, этих разведи, правилово проведи, скоро, блин, прапорщики начнут со своими проблемами в очереди стоять. Малявы валят, как рождественские открытки. Надоело! У меня своих геморроев хватает.

Я помолчал и спросил:

– Ты меня понимаешь?

Пастух кивнул и, закуривая, сказал сквозь дым:

– Ох как понимаю.

– Вот и хорошо. Так что, если кто-то будет меня домогаться, скажи, что Знахарь учит политэкономию – в депутаты готовится – и просил его не беспокоить. Годится?

– Годится.

Тут и Таран свое дело закончил и сказал голосом Василия Алибабаевича: