Эльмира Нетесова - Заказанная расправа Страница 17

Бабка всегда была спокойна. Никого никогда не ругала. Учила внука добру, пониманию и состраданию к людям. Лишь один раз она заплакала горько, узнав, что ее любимый внук Семушка решил стать милиционером.

— Зачем же Господа гневишь? Иль серьезного дела не сыскал, что станешь пугалом серед людей? Да разве гоже так? — укоряла она неслуха Семку.

— Я хорошим буду! — обещал тот бабке.

— Там людей нет! Единые звери! Серед их душу потеряешь! Откажись! — умоляла старая. Но поняла, не послушает ее внук. И тогда попросила:

— Не бери грех на душу! Отделяй человека от бандюги! Не перепутай второпях. Коль увидишь невиновного — оставь, не тронь его, не забижай. За то с тебя самим Богом спросится! Даже если того все ругать станут — нехай на твоей судьбе не кипят невинные слезы…

Участковый убегал, не глядя под ноги. Он даже ни разу не обернулся на следователя. Не позвал за собой.

Рогачев увидел, как Степаныч неуклюже перелез через забор и заспешил в деревню.

«Снова облом! Опять мимо. И этот не тот. Хотя, кто его знает? Случается, что самый безобидный с виду человек оказывается матерым убийцей. Ни у кого нет клейма на лбу. Надо идти до конца», — решил Славик. И ждал, когда Афоня пойдет к выходу.

Тот встал медленно. Попрощался с Сережкой, повернул от могилы и тут увидел Рогачева. Славик внимательно следил за выражением лица, каждым движеньем человека. Тот отступил на полшага:

— Ты тоже ушел к ним? А я-то враз не смекнул. За живого принял, настоящего… А ты меня от бед стерег. Не стоило. На погосте никто не обидит. Тут все хорошие. Плохих нет. Не бывает. Вот если б так-то среди живых…

Рогачев не сразу понял, что бомж принял его за призрак мертвеца, вставшего из могилы. Поначалу обидно стало. Но, подумав недолго, решил поддержать эту непривычную для него игру.

— Среди живых совсем невыносимо стало. Люди озверели. Убивают друг друга непонятно за что. И ты, Афанасий, знаешь о том не хуже меня, — проговорил Славик.

— Знаю, голубчик, как не знать! Своя жизнь исковеркана, изорвана в клочья. Кто ей порадуется? А глянешь окрест — и того хуже. Нет мочи терпеть все. Иным людям, как и мне, тож ни за что довелось лихое перенесть.

— А сам кого обидел? Ведь Господь не карает случайно никого!

— Не карает, то верно! Но испытывает всех. Не каждый те испытанья выдерживает. Они не всякому оказываются по силам. И ты меня не суди строго. Ты уж свободен от всего. А я, покуда в странниках, меж землей и небом. Голова уже там — высоко наверху. Да ноги в земле застряли — в грехах. Как отмою их, так и выдернусь с земли, уйду от живых к вам.

— А что за грехи у тебя на земле?

— По молодости, давно то приключилось. Но ить Бог за все спросит. За старость и молодость. Я уж давно свое замаливаю. Пред живыми молчу. Едино — не поймут и не поверят. Еще и высмеют. А тебе — смогу все выложить. Может, вступишься за меня, — присел на землю возле дерева, долго молчал, разглядывая куст жасмина. В нем пели птицы. Так пронзительно, жалобно, что сердце поневоле дрогнуло.

— Слышишь, кто-то скоро помрет. Придет к вам. Вишь, иволга уже зовет, плачет. Заранее хоронит. Видать, хороший человек уйдет. Иволга его своей песней встретит. Плохого воронье закаркает. Над могилой галдеть станут с неделю, пока Бог определит, куда эту душу приткнуть. Нынче в чьем-то саду иволга плачет. Там покойник объявится. Счастливый! К Богу отойдет! Из деревни, от горестей, в самый рай!

— Неужели кто-то из переселенцев? — выдал себя следователь и спохватился. Но Афоня словно не заметил и возразил:

— Переселенцам нельзя помирать. У них дети. Их растить надо. Тут не они, с бомжей покойник объявится. Нам ни искать, ни терять уже нечего. Один помрет, завтра десяток на его место объявится. По бомжу, кроме иволги, плакать некому. Да и никто из них за жизнь не держится. Жив — спасибо Богу! Помер — спасибо Господу тыщу раз! — усмехнулся невесело.

— Жизнь — дар Божий человеку. Почему ж на нее сетуешь? Господа гневишь!

— Я не на Бога обижаюсь, милок. Только на себя неразумного и корявого. Вся судьбина такая. Побитая, измученная, как дворняга. Ну ты сам посуди. Если есть охота — выслушай. От тебя, счастливого, мне таить нечего.

И рассказал…

Глава 4. Живой труп

Веронике было всего девятнадцать лет, когда попала она на Колыму в номерную зону особого режима. Хотели расстрелять. Уж очень добивался высшей меры наказания мордатый, обрюзгший государственный обвинитель. Его красные щеки свисали почти до плеч и негодующе тряслись, когда он зачитывал суду обвинительную речь. Он бросал на Веронику уничтожающие взгляды, какими, казалось, был готов испепелить и уничтожить ее прямо тут, в зале суда. Вероника поначалу не верила в случившееся.

«За что? Ведь на скамье подсудимых должен был сидеть старший бирюк. Он виноват во всем. Может, случившееся — дурной сон?» — щиплет девчонка себя за ногу. Больно! Значит, она не спит. А происходящее в зале — жестокая и злая реальность, в которую никак не хотелось верить.

Еще совсем недавно жизнь казалась сплошной рекою счастья, прозрачной и теплой, звонкой и ласковой. Вероника не знала, что у всякой реки имеются свои пороги — бурные, коварные и жестокие. Их сразу не разглядеть и не услышать, не почувствовать заранее.

Вероника поступила в мединститут сразу после окончания медучилища. Она работала медсестрой в хирургическом отделении больницы и училась на вечернем отделении. Свободного времени почти не оставалось, но девушка даже радовалась тому, что ни минуты времени не теряет зря.

Иногда она уставала. Может, потому не приметила, не придала значения жадным взглядам главврача, обшаривающим ее статную, словно точеную фигурку. Не приметила его дрожащих рук, испарины, покрывавшей плешь и лоб. Он терял над собою контроль при виде Вероники. Скажи ей кто-нибудь, о чем он думает в эти минуты, девчонка ни за что не поверила бы и рассмеялась в лицо любому. Ведь главврач по возрасту годился ей в деды. Она ценила в нем прекрасного хирурга. И не желала слушать тихий шепот медперсонала, называвшего главврача старым сатиром, редкостным кобелем и негодяем. Ей трудно было смириться с тем, что в одном человеке уживается столько противоположных качеств, и она обрывала сплетников. Но… Судьба будто решила доказать свое и показать истинную жизнь — с ее подноготной и оскалом.

…Та операция слишком затянулась. Едва она закончилась, Вероника свалилась на диване в сестринской отдохнуть хотя бы с полчаса. Восемь часов на ногах — нагрузка немалая. Она тут же провалилась в сон, даже не услышав, как ушли врачи и медсестры. Стояла ночь. Дежурные медики дремали в ординаторской, зная, что ничего непредвиденного не должно случиться.

И вдруг… Вероника проснулась оттого, что кто-то навалился на нее, срывает халат, одежду, мнет грудь. Она хотела столкнуть с себя тяжесть, но та будто впилась в нее. Силилась крикнуть, да рот оказался заткнутым. Вероника напружинилась, из последних сил стряхнула с себя человека, зажгла свет и увидела главврача. Тот попытался снова свалить ее на диван. Но не тут-то было. Она резко поддела его коленом в пах, и человек, согнувшись, ударился головой об угол металлического шкафа. Рухнул и остался лежать без сознания. Стеклянные полки и дверцы шкафа разлетелись в мелкие брызги, весь инструмент и лекарства посыпались на пол со звоном…

Вероника кинулась к двери. Заперто. Стала обшаривать карманы главврача, и в это время в сестринскую вошла ординатор, которая, услышав шум, открыла дверь запасным ключом. Увидела Веронику, вывернувшую наизнанку брючные карманы главного, закричала:

— Вы что с ним сделали?! Почему он без сознания на полу лежит? — и распахнула дверь в коридор, позвала санитаров. Те быстро перевезли главврача в его кабинет.

— Он полез ко мне. Я его столкнула, — объяснила Вероника просто.

— Как это полез? Вы в своем уме, что сочинили? — поджала губы ординатор.

По больнице ходили слухи, что эта женщина давняя любовница главврача. И, несмотря на приличный возраст, держит порох сухим, частенько закрывается с главным в его кабинете.

— Так вот, девочка, если вы не извинитесь при всех перед главврачом и не прекратите нести эту чушь, вы очень пожалеете обо всем! — предупредила она Веронику.

— Я извиниться должна? За что? Вы с ума сошли! — возмутилась медсестра.

— Ну и подсунули нам сучку! Таких бы в шею гнать из больницы, близко не пускать в медицину.

— Старая дура! Да я вас обоих наизнанку выверну! Всем расскажу, чем занимаетесь! — пообещала медсестра.

Но не успела. Ее саму вскоре забрали. И, сунув в камеру, долго не объясняли — за что. На десятый день Веронике зачитали обвинение. Ей в вину вменили то, что оставила она без присмотра и наблюдения прооперированного больного, который скончался, потому что не получил вовремя помощи и лекарств, предписанных главврачом.