Сергей Самаров - Антишулер Страница 19

«За что боролись?»

— Переодеть всех, — скомандовал полковник Генштаба. — В мешке одежда. Вот его, — ткнул пальцем в солдата, у которого было перевязано плечо, — под руки поведете, чтобы спотыкался. И ниже — матерь вашу! — носы… Поработайте актерами. Приказано всем сегодня — матерь вашу! — талантами стать. Вас снимать будут и на всю страну казать начнут. И даже на весь мир. Надо так себя — матерь вашу! — подать, чтобы людям вас жалко стало, как собственных детишек. Поняли задачу?

— Так точно, — вяло сказал сержант Львов.

А он ведь ночь не спал, как и я, но по другой причине. К съемкам готовился. Хотел выглядеть блестящим и великолепным, как новый никелированный чайник.

Мне же совсем не светила перспектива быть показанным на всю страну и даже за ее пределами. Пусть даже за это пообещают внести мое имя в аллею голливудских звезд. Могут увидеть те, кому видеть меня совсем не обязательно. И не обязательно знать, где я нахожусь. И потому я проявил инициативу, способную сохранить мою голову на плечах, где она за двадцать шесть лет весьма даже привыкла находиться.

— Сейчас мы, товарищ полковник, такой цирк устроим — ахнете… — я позволил себе даже засмеяться.

— Ну-ну, шулер… Кажи цирк, матерь вашу… — Полковник смеяться не желал, он вообще не понимал, по какому праву какой-то рядовой контрактник смеет быть веселым без приказа.

Подгоняемые суровыми взглядами высокого офицерства, мы быстро переоделись в окровавленное рванье, которое достали из мешка, специально для нас приготовленного. Наверное, с раненых сняли. Это в лучшем случае. В худшем, в морге с трупов. Я тут же забрался в аптечку, что красовалась на брезентовой стене, и стал обматывать себе голову бинтами. В итоге открытым остался только один разнесчастный глаз. Пыль и грязь от порога легко легла на ладони, а ладони растерли повязку. Теперь пусть попробуют узнать меня…

Матерь вашу!

— Годится… — невеселый полковник остался доволен. — Ты, оказывается, и в жизни такой же прохиндей. Ну-ну… Шулер…

Он отошел к столу, где второй полковник доставал из портфеля аппетитные бутерброды с осетриной и термос, а я поймал момент и воспользовался недавней ночной дружбой — ухватил за локоть не уехавшего еще капитана Касьянова, с которым мы уже прочно перешли на «ты». Игорный стол к подобному располагает.

— Скажи-ка мне, шулер фээсбушный, вы всегда так передергиваете карты, когда освобожденных пленных журналистам представляете?

— Ты думаешь, все солдаты могут играть в карты на твоем уровне? — вопросом на вопрос ответил он и посмотрел мне в единственный виднеющийся глаз. — Если бы ты не сорвал мне операцию, этих солдат освободили бы на три часа позже. И захватили бы в плен или, еще бы лучше, ухлопали на месте самого Алимхана. Ты меня чуть не лишил законной награды и очередного звания. Но я свое все равно получу. Понял?

Такое поймет даже вчерашний следователь военной прокуратуры. Я не понял другое. В этот раз в разговоре со мной капитан карты передергивает или нет? Ну да бог с ним. Я свою роль играть буду при любом раскладе. Чтобы никто меня не узнал.

— А вообще, — взгляд Касьянова вдруг грозно затуманился, упрямый подбородок почти прижался к груди, — это у меня была уже пятая «ходка» по ихним тылам. Три раза пленных выручал, один раз осуществлял захват группы авторитетных бандитов. В одиночку…

И в лице у него появилась такая жесткость, что я не пожелал бы встретиться с ним один на один не за карточным столом.

— И многих выручил?

— Одиннадцать человек.

— Здорово… — я искренне восхитился, и не моя вина, что мне не верят, когда я говорю правду. Не поверил и Касьянов, обиженно стрельнув глазами.

Цирк начался сразу за пологом палатки. Нас специально повели не армейским строем, а натуральной гражданской толпой. Чтобы естественнее выглядела наша измученность, изможденность и очевидная задолбанность. Впрочем, исключая меня, остальные действительно так выглядели. Я же просто не успел дойти до их кондиции. Не хватило у бандитов времени. И тем не менее я старался, проявлял, согласно приказу, талант. Даже иногда забинтованной головой подергивал не то от боли, не то от хронического испуга.

Вышли к большой палатке, в которой располагался пресс-центр группировки. Снимать нас начали еще на подходе. И фотографы, и операторы с тяжеленными профессиональными видеокамерами. Какая-то здоровенная веснушчатая деваха все совала мне в единственный доступный глаз микрофон с каким-то фирменным знаком, отчего моя забинтованная голова начинала дергаться сильнее. Очень эффектно дергалась. Словно я боялся, что деваха треснет меня микрофоном по израненной головушке. Это создавало впечатление, будто меня по ней часто и чувствительно били.

— Как вас зовут? — пыталась выспросить она. — Откуда вы призывались?

Мой вид, должно быть, вызывал у нее самую настоящую жалость. Неудивительно. Я сам себя жалел, потому что трудно было дышать. Один оборот бинта постоянно норовил забиться мне в рот, а второй сбился на нос.

Лейтенант, не любящий отдавать карточные долги, вежливой, но сильной рукой несколько раз показывал девахе ее место — подальше от меня. Но она оказалась настырной и надоедливой, как болонка. Бездумные глаза-пуговицы сверкали азартом и вульгарным телевизионным любопытством. Применять ногу, как это принято делать по отношению к пустобрехе болонке и как это по отношению ко мне делали бандиты, лейтенант не стал, а просто что-то прошептал журналистке на ухо. Должно быть, он красноречив не только тогда, когда говорит об аморальности карточных игр. Я даже одним глазом увидел, как посинели веснушки на ее носу, и деваха шарахнулась в сторону, чуть не потеряв рабочий инструмент, которым меня пугала.

В палатке у одной стены стояли в ряд обыкновенные столы. Прямо напротив них операторы расставили осветительную технику, как в камере пыток. А позади техники поставили всего несколько стульев. На всех журналистов их явно не хватило бы. Но журналисты садиться и не стремились. Их было больше десятка, и они столпились прямо перед столами, за которые уселись два полковника и следаки ФСБ, а с краешку выделили места нам, израненным.

Рассказ о злоключениях пленных солдат начал полковник Генштаба. Откуда только он мог знать хоть что-нибудь — только ночью прилетел и с нами разговаривал меньше минуты, да и то в основном о внешнем виде и манере поведения? Но для журналистов полковник приготовил пятиминутный набор стандартных фраз, которые должны были покорить представителей прессы и внушить им мысль о стойкости российского солдата даже в жестоком вражеском плену. Присказку «матерь вашу…» полковник старательно берег для внутреннего пользования. Журналистов такое направление беседы не устроило — им хотелось говорить с нами — трепетно-молчаливыми и замордованными жертвами. Тогда дали слово сержанту Львову, как и было обговорено в самом начале. Этот достаточно долго и сбивчиво рассказывал о том, как он с двумя бойцами отправился на разведку в «зеленку», где было замечено подозрительное движение, и попал в засаду. О сторублевой женщине воспоминаний не возникло — память в плену слегка отшибли. Потом прозвучало много слов в адрес Алимхана Муртазаева, рассказ о том, что в решающий вечер стало известно — одного из пленников обменяют на пленного бандита, а остальных расстреляют. Потом последовало экстренное появление геройского спецназа ФСБ, который спас пленных, рискуя собственными жизнями. Очень вовремя спецназ появился. Просто по классическим — как у Шекспира — законам драматургии.

Потом опять выступил полковник. Представил руководителя операции по вызволению пленных капитана Касьянова. Капитан вышел в маске «ночь», и в этот раз у него не валились из рукавов игральные карты. Даже в маске снимался он с удовольствием, камеры не боялся. Заверил общественность, что российский спецназ не оставит в беде своих боевых товарищей. Выручали, выручают и будут выручать.

Другим слова не давали, словно у нас были забинтованы не головы и руки, а языки. Единственное во всей пресс-конференции, что мне сильно не понравилось — полковник назвал нас журналистам пофамильно и перечислил при этом города — кто откуда призывался. Ни к чему было выпускать мою фамилию в эфир. Это не то место, где ей следует порхать на манер бабочки. Даже подумалось, что лучше бы я это утро на «губе» провел. Там безопаснее.

И все. На этом приятное мероприятие благополучно закончилось. Журналистов дружным стадом куда-то удалили, и мне было позволено снять бинты. Всем разрешили переодеться в собственное тряпье, менее рваное, чем привезенное полковниками-костюмерами, и не такое окровавленное.

— Как я смотрелся? — спросил довольный собой Львов, надевая начищенные башмаки.

Он все еще смотрелся в них, как в зеркало. А в глазах была не просто надежда на одобрение, а страстное желание продолжительных аплодисментов.