Фридрих Незнанский - Одержимость Страница 21

А Щапов расценил его молчание как долгожданную капитуляцию:

— Видите, возможно, если бы у меня была возможность поговорить с Болотниковым, он бы и остался жив. По крайней мере, он был бы понят.

— Давайте подытожим, — попросил Юрий Петрович. — Простыми словами. Вы считаете (на основе предоставленных видеозаписей), что Болотников утратил некую психологическую опору, так?

— Да.

— Что никакими известными ему до того способами он не смог восстановить психологический настрой, отчаялся, окончательно разуверился в себе или боге, или боге в себе?..

— Да.

— То есть, говоря еще проще, вы думаете, к концу третьей партии он был готов покончить с собой?

— Да. За исключением того, что мои выводы базируются исключительно на увиденном. Если бы я поговорил с ним самим, возможно, выводы были бы диаметрально противоположны.

«Накачанный» всей этой психологической галиматьей, Гордеев поехал домой и стал смотреть по НТВ-Спорт репортаж об игре Мельника. Можно было, конечно, пойти посмотреть вживую, приглашение было, но часа три высидеть, глядя, как один человек на сцене тоже просто сидит, ну, иногда ходит… Нет, после беседы со Щаповым у Юрия Петровича не было на это сил.

В сжатом варианте все выглядело куда как динамичнее. Мельник проиграл и расстроился, компьютер выиграл и никаких эмоций не проявил. Юрий Петрович, как ни странно, и у Мельника увидел полный набор навязчивых движений — и скованность, и несоразмерные усилия при попытке сосредоточиться. Психологи, даже лучшие, всем подряд ставят один и тот же диагноз, что ли? Интересно, что сказал бы Щапов, глядя на Мельника? Что ему тоже нужна консультация и он морально готов покончить с собой?..

— Чертова погода…

— А? — Рыжий прекратил монотонно поднимать и опускать лом. — Извините, Глеб Николаевич, не расслышал.

— Чего не расслышал?! Тебе б все отлынивать.

Глеб Николаевич тоже остановился перевести дух, поглубже нахлобучил старую армейскую ушанку, некогда серебристо-голубую, а ныне пепельно-серую, с еле заметной вмятиной от кокарды, достал из кармана пачку «Ватры», но, передумав, спрятал.

Рыжий, дурачась, стал наскакивать на сугроб, держа лом наперевес, как копье. Опасно махнув пару раз перед носом напарника, он сплеча вогнал свое орудие в плотный, лежалый снег на две трети.

— Змий повержен! — торжественно объявил Рыжий. — За проявленную доблесть победителю вручается орден Георгия Победоносца и денежный приз в размере десяти копеек. — Он подбросил монету, но, поскользнувшись, упустил, и она нырнула в сугроб следом за ломом.

— Обалдуй, — сказал Глеб Николаевич устало.

Рыжий раздосадованно сплюнул:

— Тьфу! Как раз на пачку сигарет захватил! Теперь десяти копеек как раз и не хватит.

— Еще чего! На уже. — Глеб Николаевич с сожалением протянул ему свою «Ватру»: — обещался не давать тебе больше… О-хо-хо! Ну, ничего. Заберут тебя весной в армию, там тебе дадут прикурить! Жаль, ты ко мне не попадешь!

— Не заберут, я откошу.

— Посмотрим.

— Посмотрим!

Рыжий попробовал выпускать дым колечками, но ветер рвал и сминал их, едва они отрывались от губ.

— Вроде уже таять начало, так таяло бы, что ли, — проворчал Глеб Николаевич, снова принимаясь за работу. — А то опять вздумалось ему приморозить.

— Нет справедливости на свете, — констатировал неожиданно погрустневший Рыжий. — Эскалибур! Ко мне! — Он дернул лом сперва одной, потом двумя руками, но ожидаемого эффекта не последовало, тот поддавался понемногу и вышел только раза с пятого. — Вот Лехе Колпакову долбить не приходится, когда его очередь на первом этаже — всегда оттепель.

— Нашел кому завидовать!

— А я не завидую. Хотя бог убогих любит.

— Скажи еще, что их в армию не берут.

— Далась вам эта армия! Тоже мне цитадель порядка и величия духа! В Афгане обделались, в Чечне в первый заход обделались, во второй, считай, тоже обделались…

— Такие ж сопливые, как ты, и обделались!

— Давайте не будем перекладывать с больной головы, да? Про Афган вообще молчу, меня тогда еще и в проекте не существовало, а когда Паша Мерседес брал Грозный на Новый год, я как примерный третьеклассник хороводил на утреннике в Кремле.

Рыжий в несколько энергичных ударов сокрушил ледяной панцирь над водосливной решеткой и принялся столь же энергично разминать шею.

— Ну что ж ты за человек такой, а? — рассердился Глеб Николаевич. — Тоже придумал себе — остеохондроз. Ты хоть представление имеешь, что это за дрянь?

Рыжий прекратил ворочать шеей и уставился на курсантов школы милиции, стоявших в оцеплении неподалеку.

— А вы видели, Глеб Николаич?

— Кого?

— Ну этого… Акробата. Аэронавта.

— Да ну тебя!

— Покойников боитесь?

— Ты работать собираешься? Или думаешь, пенсионер Вооруженных Сил будет за тебя ломом махать?!

— Так сидели бы на пенсии!

Глеб Николаевич отвернулся и замер.

— Простите! — тут же добавил Рыжий. — сорвалось.

Он посмотрел вверх. Небо было невероятно низким, темным, почти черным, со светлой каймой на далеком, недостижимом горизонте, отчего казалось вогнутым, провисшим.

— Скоро упадет, — сказал Рыжий. — И раздавит. У меня сейчас случится приступ клаустрофобии прямо на открытом воздухе.

Против ожидания Глеб Николаевич ничего не сказал про армию. Он поднял на него глаза, но сразу поспешно опустил.

— Мы с вами как шахтеры, Глеб Николаевич. Только после смены не поднимемся на поверхность… Ответите честно?

— Чего тебе еще?

— Побожитесь.

— Отстань!

— Нет, побожитесь! Вы же считаете себя наставником молодежи? В частности меня — яркого представителя племени молодого-незнакомого, остро нуждающегося в духовном наставничестве.

— Знаешь, в чем ты нуждаешься?

— Знаю. В армейской дисциплине. Но подозреваю, ее давно не существует. Поэтому не увиливайте.

— Ладно, говори уже! Все равно стоишь, ни черта не делаешь, баклуши бьешь.

— Вы не побожились, — напомнил Рыжий.

— Я — атеист.

— Крещеный?

— А как же.

— Ну вот!

— Что вот? Я же не говорил, что родители были безбожники.

— Ответьте мне как мужик со стажем. Понимаете?

Глеб Николаевич ухмыльнулся.

— Вот вчера посмотрел на небо и не смог. Такая тоска… Там где-то звезды живут миллиарды лет, а мне, дай бог, еще полтинник протянуть. Да что полтинник, хотя бы еще раз их увидеть! А что я успею за это время? Ни черта не успею же как пить дать. Кто обо мне вспомнит век спустя? Кто-то ведь и сто лет назад здесь лед долбил. Тоже ему казалось: работенка не архиважная, но достойная. И копеечка какая-никакая, у других и того нет. А ничего ведь от человечка не осталось, ноль. Имя его неизвестно, подвиг его смертен. Даже если он был, что сомнительно. У потомков голова — не компьютер, всех не упомнишь. От древнеегипетских работяг хоть пирамиды остались, а от сколотого льда что останется? Ну женюсь, рожу таких же оболтусов, которым страшно будет смотреть на звезды… Да! Так вот, подумал я вчера об этом, и… машинка сломалась. Неудобняк жуткий. Может, сточил?

— Значит, хочешь, чтоб я тебе как мужик со стажем ответил?! — переспросил Глеб Николаевич, прищурившись.

— Вы побожились! — напомнил Рыжий, почувствовав подвох.

— Врешь, ничего я тебе не обещал.

— Вот так всегда! Советы, Глеб Николаич, хороши вовремя, когда их спрашивают. А не когда у вас язык чешется.

— А ты не пыхти, как дырявый самовар, я отвечу. — Глеб Николаевич выдержал паузу. — Про звезды ничего не скажу. А насчет машинки… В солдатиков тебе надо играть, а не по бабам шастать, раз такие вопросы задаешь!

Несколько минут Рыжий остервенело долбил лед, и Глеб Николаевич, опасаясь осколков, отступил от него на приличное расстояние.

Из кольца оцепления выехала милицейская «Газель».

— Закурить не будет? — спросил Рыжий у шофера, почти своего ровесника.

— Держи, — обрадовался водитель. Ему тоже было скучно. — Эксплуатируют? — кивнул он в сторону Глеба Николаевича.

— Меня?

— Не меня же. У дедугана лом втрое тоньше. Смотри, руки до локтя сотрешь.

— Положено. По сроку службы.

Водитель зевнул:

— У вас тут не гостиница, а стартовая площадка. Два дежурства подряд, прикидываешь?

— А кто на этот раз?

— Кто-кто?! Очередной шизик. Это уже хроника. Самому можно дежа-вю подцепить.

— Два раза — еще не хроника, — возразил Рыжий. — Знаешь, как Глеб Николаевич говорит? — он посмотрел на напарника. — один раз — случайность, два раза — закономерность, три — система.

— Все прапоры так говорят. У них десять присказок на все случаи жизни. — Водитель взглянул на небо: — Хоть сегодня солнце вылезет, может, дорогу подсушит.