Андрей Воронин - Слепой против бен Ладена Страница 29

Он скорее угадал, чем услышал одинокий хлопок ответного выстрела. Пуля влетела в его оскаленный рот. Фарух аль-Фаттах упал на теплый капот своего автомобиля, под которым все еще продолжал почти беззвучно работать отличный немецкий мотор, а затем медленно сполз на покрытые морозными узорами гладкие плиты подъездной дорожки. Его черная "беретта" лязгнула о бетон, из отверстия в глушителе все еще лениво вытекал синеватый пороховой дымок.

Все было кончено.

– И на Фаруха бывает проруха, – ни к кому не обращаясь, сообщил Глеб Сиверов и, перешагнув через распростертые на ступенях тела программиста и его телохранителя Хасана, направился к машине.

Черный "БМВ" описал положенный круг почета вокруг клумбы и покинул двор. Ворота закрылись автоматически. Вокруг царили тишина и покой, из чего следовало, что перестрелки в доме никто не услышал.

Глеб посмотрел на часы и прибавил газу. Он вел машину с максимальной скоростью, которая была возможна на этом узком и скользком серпантине, потому что разговор с аль-Фаттахом отнял на целую минуту больше, чем он рассчитывал.

Но он успел. Импровизированное и маломощное взрывное устройство, собранное Глебом из обнаруженных на вилле подручных материалов и размещенное в подвале, в непосредственной близости от хранившейся там емкости с газом для бытовых нужд, сработало в тот момент, когда Сиверов, припарковавшись недалеко от моста через реку, выбирался из машины.

Газа в емкости оказалось достаточно, чтобы все жители Зальцбурга и съехавшиеся в город туристы могли вдоволь насладиться зрелищем огромного костра, в считаные секунды разгоревшегося на том месте, где совсем недавно стояла вилла арабского программиста. Пламя превратило ночную тьму в багровые сумерки, и, глядя на него с набережной, Глеб думал о другом пожаре, полыхавшем сейчас на нефтехранилище Бансфилд в сорока километрах от Лондона.

У него было предчувствие, что в скором времени ему предстоит увидеть дым этого пожара собственными глазами.

Глава 12

Черное, похожее на катафалк такси двигалось из аэропорта Хитроу к деловому центру Лондона. Единственный пассажир сидел на просторном заднем сиденье и рассеянно смотрел в окно. Лондон заметно изменился с тех пор, как ему довелось побывать здесь в последний раз, да и сам пассажир, честно говоря, был уже далеко не тот, что прежде. В аэропорту он нарочно выбрал эту старую, архаичную машину, чтобы помочь давно ставшему чужим городу обрести знакомые, узнаваемые черты, но это не помогло. Окраины изменились до полной неузнаваемости, да и старый город не отставал. Пассажиру пришлось признать, что более всего прочего изменился он сам, и перемены эти, увы, заключались в том, что он закоснел в своих привычках и взглядах на окружающий мир, утратив свойственную молодости гибкость и остроту восприятия.

Такси, как большой черный жук, деловито катилось по левой стороне улицы; пассажир на заднем сиденье стойко боролся с инстинктивным желанием просунуться сквозь окошко в перегородке, что отделяла его от водителя, перехватить руль и вернуть машину на правую полосу. И пассажир вздохнул с облегчением, когда такси наконец остановилось недалеко от Трафальгарской площади.

Пассажир расплатился, отметив про себя, что цены все эти годы тоже не стояли на месте, и такси укатило. "Старый дурак, – мысленно сказал себе он, стоя на тротуаре и провожая машину взглядом. – Будь осторожен. Запомни: сначала надо посмотреть направо, потом налево, а не наоборот. Ну, вперед! Пойдем узнаем, кой, собственно, черт занес нас на эти галеры!"

Засунув руки в карманы длинного, тяжелого пальто, он двинулся по тротуару в сторону площади. Багажа при нем не было никакого: приезжий не собирался задерживаться в Лондоне надолго.

Впереди, на площади, уже виднелась зеленая пирамида огромной и пушистой рождественской ели – ежегодного подарка Лондону от Норвегии, ставшего традиционным с тех пор, как во время последней мировой войны норвежский королевский двор отсиживался здесь, пережидая оккупацию. На фоне застилавшего небо черного дыма нарядная елка смотрелась как-то непривычно; по правде говоря, это зрелище здорово смахивало на кадр из голливудского фильма-катастрофы. В воздухе явственно ощущался тяжелый запах не до конца сгоревших нефтепродуктов; постовой на перекрестке щеголял новенькой противодымной маской, а прохожие то и дело поглядывали на небо, будто ожидая, что из дымных облаков, подобно черному снегу, вот-вот посыплются жирные хлопья сажи.

Приезжий заглянул в открывшиеся двери паба, где в полумраке заманчиво поблескивали ряды кружек и начищенная латунь пивных кранов. Слышалось бормотание работающего телевизора и негромкий гул разговоров. Раньше из такого заведения непременно пахнуло бы густым табачным дымом; теперь курить в пабах было запрещено, и приезжий не знал, хорошо это или плохо. С медицинской точки зрения, наверное, хорошо, но ему, как специалисту в совершенно иной области, вдруг стало интересно: как долго можно закручивать гайки, прежде чем люди пошлют тебя ко всем чертям? Заставить законопослушного курильщика прятаться с сигаретой по темным углам не так уж сложно, а вот как вы, господа, намерены призвать к порядку тех, кто превратил небо над вашей столицей в сплошную дымовую завесу?

В последнем риторическом вопросе ему самому почудился оттенок плохо замаскированного злорадства, но он лишь мысленно пожал плечами: ну да, а что? За что боролись, на то и напоролись, именно так это все и называется. Побольше надо было целовать в зад разную сволочь – предоставлять им убежище, обеспечивать полную свободу любых, порой самых разрушительных, высказываний, покрывать, прятать, подкармливать, науськивать на тех, кто вам не нравится... Вы думали, они вам за это спасибо скажут? Вон оно, их "спасибо", прямо у вас над головами, – любуйтесь сколько влезет. Это вам не рождественская елка от благодарных норвежцев...

Витрины магазинов пестрели объявлениями предновогодних распродаж. Их было просто невозможно не замечать, а заметив, было так же невозможно не вспомнить о некоем документе особой важности, хранившемся во внутреннем кармане пальто. Недовольно пожевав губами, приезжий запустил руку во внутренний карман и проверил, все ли на месте. Все оказалось в полнейшем порядке: уже заметно потертый тетрадный листок по-прежнему лежал между паспортом и бумажником, который, к слову, мог бы быть и потолще.

Документ был написан от руки и представлял собой список покупок, составленный супругой генерала ФСБ Потапчука и врученный ему перед отъездом в приличествующей случаю, немного нервозной, но достаточно торжественной обстановке. Ссылки Федора Филипповича на отсутствие свободного времени были выслушаны с подобающим вниманием и выражением полного понимания и даже сочувствия на лице. Однако, когда поток генеральского красноречия иссяк, пресловутый список был помещен во внутренний карман его пальто. "Вдруг сумеешь улучить минутку, – было ему сказано на прощание. – Ты пойми, Федя, в Москве цены сумасшедшие, а там сейчас самые дешевые распродажи!"

Федор Филиппович с рассеянным видом остановился у витрины магазина игрушек. Пользуясь ею как зеркалом, он внимательно осмотрелся, но не заметил, чтобы хоть кто-то проявлял повышенный интерес к его персоне. Иначе, наверное, и быть не могло. Генерал Потапчук давно ушел в тень, откуда, как он предполагал, открывалась прямая дорога на пенсию. В связи с этим у иностранных разведок не было никаких причин устраивать за ним слежку. Он был одним из миллионов туристов, ежедневно приезжающих в Лондон, человеком-невидимкой, еще менее заметным, чем какой-нибудь нелегальный иммигрант из Вьетнама или Китая. Это было очень удобно, но немножко обидно, и, поймав себя на этой мысли, Федор Филиппович с привычной самоиронией подумал, что начинает потихоньку впадать в детство. Вот уже и обижаться начал... И главное, нашел за что! За то, что контрразведчики всех стран, завидев его на улице, не узнают его, как поп-звезду, и не бросаются навстречу с радостными воплями: "А, мистер Потапчук, сэр! Добро пожаловать! Вы к нам по шпионским делам или с шоп-туром?" Вот уж, действительно, повод для расстройства...

Посмотрев на часы, он отошел от витрины и уверенно зашагал к небольшому кафе. Внутри оказалось тепло и уютно, пахло хорошим кофе и ванилью, а из скрытых динамиков лилась негромкая симфоническая музыка. Интерьер был декорирован различными музыкальными инструментами – скрипками, альтами, какими-то гобоями и флейтами, в которых Федор Филиппович разбирался довольно слабо, – но все это в сочетании с музыкой объясняло, по крайней мере, почему встреча была назначена именно в этом кафе. Похоже, некий меломан с присущим ему умением приноравливаться к любой обстановке уже успел неплохо тут обжиться и даже обзавестись любимыми злачными местечками.

Меломан, о котором думал Федор Филиппович, обнаружился в дальнем углу уютного зала. Выглядел он немного усталым – это не могли скрыть его темные очки, – а появление Федора Филипповича встретил широкой, радостной улыбкой. Над головой у него в нарочито грубой деревянной раме висела скрипка, выглядевшая так, словно ее смастерили лет триста назад и с тех пор не особенно с ней церемонились, а обложка меню, которое он держал в руках, была разрисована нотными линейками и скрипичными ключами. При виде этой картины на ум Федору Филипповичу пришло словечко "сольфеджио", которое по неизвестной причине всегда, с самого детства, вызывало у него глухую, необъяснимую ненависть.