Михаил Нестеров - Выстрел из прошлого Страница 30

– Куда мы едем? – спросил он.

– В заведение, адрес которого ты мне сейчас и назовешь.

– Психушку имеете в виду?

– Ты все на лету схватываешь, – повторился Инсаров.

7

Они поднялись на второй этаж, где находился кабинет главврача этой муниципальной клиники – заброшенной, унылой, как осенний сад. Стены что снаружи, что внутри – грязные, обшарпанные, словно в них с утра до ночи колотили футбольным мячом. Дверь в отделение оказалась закрыта. Нянечка в синем, как у токаря, халате многозначительно объяснила:

– Он щас придет.

И только что не указала на потолок, с которого на пол сыпалась штукатурка.

– Где у вас присесть-то можно? – спросил Виктор.

– Садись на подоконник, сынок, – ответила старушка. И пошла по своим делам, гремя на поворотах ведром.

Инсаров жестом сложенных ладоней, словно держал за задницу младенца, предложил Андрею подкинуть его на подоконник. Андрей указал вниз: по ступенькам лестницы поднимался толстый человек в белом с желтыми пятнами халате. Остановившись у двери, он стал похож на проводника в поезде. Достал из кармана ключ-мастер, подходивший ко всем замкам в клинике, сунул его в разношенное отверстие, повернул, открыл дверь и обернулся.

– Вы ко мне?

Взгляд у него был мягкий, добрый, как у того же проводника, открывшего туалет сразу за санитарной зоной. Инсарову же он напомнил сочный вареник.

– Мы к главврачу, – ответил он и, не снижая громкости, сказал спутнику: – Мы же не знаем, кто он такой. Вдруг он медбрат, а мы – к нему.

– Пойдемте со мной.

Виктор мысленно поправил его: «Шагайте». Потому что кабинет, в который протиснулся собеседник, находился сразу за дверью.

Слева – рабочий стол, справа – стеллаж с историями болезней в коричневых дерматиновых корочках. В дальнем углу кабинета пристроился еще один стол, заваленный бумагами.

– Одну секунду, – толстяк усадил гостей жестом руки, ответил на телефонный звонок, что-то черкнул на листке перекидного календаря. – Значит, он говорит, что его ищут со вторника?.. А, со вторника прошлого года. Понятно. Работайте с ним дальше.

– Черт возьми, – прошептал Инсаров на ухо Андрею. – Если бы он не был таким жирным, я бы принял его за Берию.

– Яблонский Игорь Юльевич, – представился главврач. – Слушаю вас. – И в упор посмотрел на Андрея.

Инсаров кашлянул в кулак – чего раньше за собой не замечал, натурально отвлекая внимание врача на себя.

– Мы ищем одного человека. Точнее, то, что от него осталось.

– Авария?

– Вроде того. Его переехал паровоз под названием СССР. И умчался за горизонт.

– Бывает, бывает. Я так понимаю, что человек лежал в нашей клинике во времена советские. Как его фамилия?

Инсаров посмотрел на Андрея.

– Чиркова Ольга Евгеньевна, – ответил он.

– Чиркова… – главврач выписал на бумаге фамилию, имя-отчество. – Кажется, припоминаю такую больную. Она в архиве. Медицинская карта на нее в архиве, – поправился он.

– Вы сразу вспомнили ее. Почему? Столько лет прошло…

– Потому что лет пятнадцать назад, когда я не помышлял о должности заведующего клиникой, а проходил здесь практику, изучал истории болезней пациентов клиники, читал их запоем. Поверьте, никакой детектив, никакой триллер не захватывает так сильно. Чиркова… А как ваши имена? Вы какую организацию представляете?

Вопрос прозвучал как нельзя вовремя, подумал Инсаров, не рано, не поздно, он вытек из рассказа доктора, как вытекает слюна при виде классной телки, за что он мысленно ему аплодировал.

– Валентин, – представился он. – Близкие называют меня Счастливчиком. – Он кивнул на спутника. – Андрей. Мой ассистент.

– Близкие называют его Везунчиком?

Ему было лет тридцать семь. Аккуратный, гладкий, чистый, за исключением халата, на котором Инсаров еще в коридоре заметил желтоватые пятна. Под ним проглядывала клетчатая рубашка, за ней резинка белоснежной майки, врезавшаяся ему в шею. Весил он рекордно много – полтора центнера, не меньше. Под стать весу были его очки в массивной оправе. «Такие же были у моей матери», – отметил Виктор.

Главврач сделал вид, что торопится.

– Итак, что я помню об этой пациентке. Во-первых, я припомнил имя ее лечащего врача: им был лично заведующий клиникой Станислав Шестков. У нее наблюдалось биполярное расстройство в депрессивной фазе развития болезни. Это безразличие и отсутствие интереса ко всему. Это и склонность к самобичеванию. А также проявление суицидальных наклонностей. В этой связи пациентку часто фиксировали, опасаясь за ее жизнь. Она могла перерезать вены, проглотить что-то острое, стекло например, затянуть петлю на шее, ну и так далее.

– Фиксации пошли ей на пользу?

«Привяжи меня… Иначе я лишусь даже пяти минут без этих чертовых ремней. Пять минут для меня важнее, чем целая ночь, понимаешь меня?»

– Как мы знаем – нет. Она умерла спустя несколько месяцев пребывания в нашей клинике. Точную дату, если она вас интересует, я могу назвать, посмотрев в архиве.

С этими словами врач-психиатр с лицом балагура вышел из-за рабочего стола и позвал посетителей за собой. Они спустились в полуподвальное помещение, миновав лестничную площадку, где у них под ногами скрипели окурки и спички. В помещении Яблонский указал на тяжелую дверь, обитую оцинкованным железом и закрытую на навесной замок.

– Здесь и там, – заведующий указал толстым пальцем на соседнюю дверь, – во времена незапамятные, как вы говорите – во время интенсивного движения советских поездов, лежали пациенты клиники. Сейчас здесь хранится то, что от них осталось: память.

Виктор тяжело сглотнул и даже не удержался от жеста, потянувшись рукой к горлу. Андрей перехватил его движение и был вынужден объяснить доктору:

– Он клаустрофоб.

– Тогда ему заказано лечиться у нас, – сострил тот.

– Это точно, – подтвердил Инсаров, беря себя в руки. – Вы философ?

– Мои пациенты философы, – ответил Яблонский. – А я лечу их от этого недуга. Я спасаю их – шибко умных, а значит, дерзких в своих мыслях, их не любили во все времена. Знаете, почему от них избавлялись таким способом, как «ссылка» в капстраны?

– Вы дверь-то в архив откройте, – перебил Виктор, поторапливая разговорчивого «психа».

– Пораскиньте мозгами, пока я буду ковыряться с замком, – сказал он тоном, которым, скорее всего, обращался к своим психопатам. – Сто раз говорил сестре-хозяйке и ее брату: смените замок. И повесьте табличку: «Архив».

Толстяк прищурился, прикидывая, видимо, как будет смотреться табличка с надписью «Архив» на двери, похожей на громадное корыто.

Он открыл замок и положил его в карман. Халат сразу съехал в сторону. «Чего ты медлишь, кретин? – улыбнулся Виктор. – Веди нас в бумажные закрома. Если только осы не слопали досье клиентов-философов». И он понял причину его медлительности. Нет, он не опасался за очередной приступ клаустрофобии посетителя, он ждал ответа на свой полуковарный вопрос. Он буквально вынудил Инсарова пожать плечами: «Не знаю», повести бровью: «И знать не хочу».

Врач расплылся в улыбке, как опара.

– А я отвечу. Шибко грамотных «ссылали» в Америку и чуть поближе для того, чтобы они там сеяли смуту. Что толку отправлять их в Сибирь, в эту советскую, а ныне российскую Азию? Других смутьянов разводить? Грамотные там, в капстранах, поносили Союз. Факт вроде бы прискорбный, оскорбительный для нашего ранимого человека. А мы, Союз, руку вперед, как учил великий и ужасный Ленин. Ничего, мол: если нас поливают грязью, это не значит, что все можно, это значит, что нас боятся. Это политика. Подозреваю, что смутьянов выращивали специально, чтобы плодились они и размножались на земле американской и насаждали там демократию. А куда она привела земли, открытые Колумбом, вы знаете. Нам повезло. Нас никто не открывал.

– Земли, открытые Колумбом?

– Ну конечно. А вы не знали? У меня сейчас два Колумба на излечении.

– Так как ваша фамилия, говорите? Яблонский? – Счастливчик говорил одно, а думал о другом: «Ты действительно полудурок или не хочешь в Америку?»

Доктор открыл дверь, задержался на пороге. Он был таким медлительным, что Инсаров едва переборол в себе желание вколотить его в архив мощным пинком. А на самом деле испугался: вдруг его снова потянет порассуждать вслух? «Шагайте, шагайте, доктор», – мысленно приказал он толстяку.

Он неплохо, совсем неплохо поддавался внушению. Шагнул в помещение, нащупал на стене выключатель. Бывшая палата тускло осветилась, будто врач не на выключатель нажал, а дернул ручку стартера задрипанного дизель-генератора.

– Вот здесь, – он указал на стеллаж в середине помещения, – раньше стояла кровать. Эту палату можно было смело назвать камерой: здесь фиксировали пациентов и оставляли привязанными к койке на пять, десять суток.

Она лежала на кровати, спутанная так, что даже у закаленного спецназовца мурашки побежали по телу. Он бы за десять минут сошел с ума, если бы оказался на ее месте. Она не могла и пальцем пошевелить, закрученная в смирительную рубашку, пристегнутая к койке ремнями.