Сергей Зверев - Принцип мести Страница 34

– Бог-деспот потерпел поражение, – задумчиво проговорил Илия, – Богочеловек-страдалец претерпел смерть на кресте и проиграл битву за души людей. Им на смену идет Утешитель – божественный шут, фигляр, скоморох, канатоходец, Бог-циркач, божественный певец и танцор. Иной мессия останется незамеченным. Мы слишком склонны к иронии, чтобы воспринять его всерьез. Даже смерть стала мишенью для шуток и острот.

– Это от лукавого, – хмуро произнес Игнатий. – Все становится достойным чрез установление своего положительного соотношения с единым достойным. То есть с Богом. Иного не дано.

– Все наши беды от того, что мы отрицаем приставку «ино», перекраивая ее на итальянский лад – «уно», – сказал Илия с каким-то полудетским легким вздохом. – Мы не хотим понять человека, который рядом, и не можем понять самих себя. Вот и получается: «сказал – не слышат, крикнул – не слышат, – буду думать».

К нам подошел, словно материализовавшись из плотного мрака, черных мыслей и неблаговидных дел, Эрнст-киллер. При его появлении я невольно вздрогнул.

– Мир чадам Авраамовым, – произнес он.

В его устах это приветствие прозвучало зловеще и двусмысленно.

– И тебе мир, – ответил за всех Игнатий.

– Где Даша? Куда она пропала?

– Мы не сторожа ей.

– Кстати, я не вижу здесь еще одного представителя русской диаспоры, – рассеянно произнес Эрнст.

– Кого именно? – спросил я.

– Черную Маску.

– Почему вы решили, что он не чеченец или прибалт?

– Во время его последнего боя я был недалеко от ринга и слышал, как он сквозь зубы матерился. Такое глубокое знание предмета свойственно только исконно русскому человеку. Вот я и интересуюсь.

Я сам иногда спрашивал себя, почему «урус» никогда не выходит из комнаты, которую отвели ему и сопровождавшим его ваххабитам, и не снимает свою спецназовскую маску. Возможно, его лицо обезображено ожогом, травмой или какой-нибудь болезнью, например рожистым воспалением, предположил я.

– У пса войны нет ни родины, ни национальности, – сказал Игнатий. – Черная Маска может говорить и даже думать по-русски, но своим соотечественником я его никогда не признаю.

– А меня? – елейно поинтересовался Эрнст.

– Вы того же поля ягода после всего, что натворили. На вашей совести две загубленные души.

– Обижаете – гораздо больше, – поправил его Киллер. – От всего своего щедрого сердца желаю вам не встречаться со мной на ринге.

– Изыди, Сатана, – едва слышно произнес Игнатий и сотворил крестное знамение.

– Не надо меня демонизировать. Я такой же продукт советской эпохи, как и вы, – сказал со смехом Эрнст и, насвистывая какую-то фальшивую мелодию, исчез в темноте. Он скрылся за той же аркой, в которую вошел «воин Аллаха», и в этом действе просматривалась какая-то нарочитая театральность. Вслед за ним, произнеся что-то невнятное на польском языке, с «панами» попрощался Спокойный.

Мы остались одни – три случайных путника, остановившихся в колизее, под низким сводом Тибета, где небесные светила расположены так близко, что, кажется, можно дотянуться до них рукой. Илия негромко что-то запел, и его завораживающий голос тонкой серебряной нитью соединил звезды, принявшие очертания знакомых со школьных лет созвездий. Я никогда не слышал, как поет мессия.

Затем он спустился на арену и в тишине, объявшей мир (наверное, такое же безмолвие предшествовало восхождению вифлеемского светила), содеял несколько магических фигур, плавностью своей напоминавших базовые движения у-шу, а противоестественной сложностью – йогу. «Лунный танец» Илии переносил зрителя в какую-то иную реальность, словно срывая с нашего трехмерного пространства некий покров, обнажая бездонную глубину бытия и открывая запредельные дали, в которые человеческие души могут залетать лишь во сне. Я никогда не видел, как танцуют лжепророки.

– Изыди, Сатана, – вновь прошептал Игнатий.

Часть 2

Приближался Новый год по европейскому календарю. В далекой теперь уже России отгремели выборы в Государственную думу, улеглись цунами яростных политических баталий, в результате которых, как нам стало известно из случайно заброшенного с «большой земли» номера «Аргументов и фактов», в некоторых регионах к власти прорвались люди, тесно связанные с криминальным миром и теневой экономикой. В их числе был и Лева Баянов, глава партии свободных предпринимателей, которого в еженедельнике открытым текстом называли креатурой Богуславского. Таким образом, первая часть плана крестного отца местечковой мафии, за которым охотилось региональное управление ФСБ и который находился в зоне пристального внимания Интерпола, удалась – в нижнюю палату парламента страны по одномандатному избирательному округу прошел его ставленник. Теперь оставалось лишь надавить на прокуратуру, используя каналы власти в центре и на местах, и прекратить возбужденное в отношении его уголовное дело.

В монастыре Богуславский так и не появился: о его местонахождении можно было только догадываться. Осторожничала и Миледи – к началу второго тура состязаний она также не почтила нас своим присутствием. Я уже стал сомневаться в том, что операция «Иравади» когда-либо будет завершена. Возможно, нас с самого начала направили по ложному следу и все наши усилия были заведомо потрачены впустую. Оставалось лишь уповать на благополучное возвращение домой и слово эфэсбэшника, твердо обещавшего оградить нас с Игнатием от посягательств вайнахского тейпа.

Впрочем, наше затянувшееся пребывание в буддийском храме имело и свои оправдательные причины: прорвавшись хотя бы в четвертьфинал, мы могли получить по пятьдесят тысяч долларов на нос. Даже половина этой суммы позволила бы нам худо-бедно решить наши проблемы – Игнатию завершить ремонт церкви, а мне – выкупить из плена моего друга Садовского. И потом, мы по-прежнему имели обязательства перед Федеральной службой безопасности.

Десять дней после отборочного турнира мы, как и наши соперники, провели в упорных тренировках, лишь изредка позволяя себе отдохнуть и расслабиться. Моей отдушиной была среброглазая ундина, с которой я бродил вечерами по окрестностям буддийского храма. Короче говоря, я вляпался в очередной «лямур». Даша была чрезвычайно соблазнительной девушкой, и мне стоило большого труда, чтобы от невинных ласк и поцелуев не перейти к более активным действиям. Обычно мы разгуливали с ней, взявшись за руки, возле монастырского пруда, и вся монашеская братия давно уже к этому привыкла. Если отбросить нежные чувства, которые я, безусловно, испытывал к Даше, то, само собой разумеется, в моих поступках обнаруживался элементарный расчет: войдя в доверие к дочери Богуславского, я мог надеяться, что узнаю о его появлении раньше всех и получу все интересующие меня сведения из первых уст. Но здесь очень важно было не переступить черту (можно выразиться и по-другому: не перегнуть палку), иначе мой охладевающий труп со следами акульих зубов в одно прекрасное утро могли выловить баграми из бассейна. Поэтому, опасаясь мести всесильного папаши моей прелестницы, я не позволял себе ничего лишнего. Ей импонировала моя неторопливость: в отличие от других мужчин, с которыми Даше довелось познакомится близко, я не торопил события и не стремился с ходу затащить ее в постель.

– Из-за тебя, бессердечный ты человек, я три часа проплакала в пещере, – упрекнула меня она, когда мы встретились с ней на следующий день после описываемых событий. – Почему ты не пришел и не утешил меня?

Это был единственный повод для недовольства, который я имел неосторожность дать ей за все эти дни, в остальном наши отношения иначе как идиллией назвать было нельзя. Нам нравилось быть вместе, нравилось яблоко в разрезе, вызывавшее эротические ассоциации, нравилось уединяться в пещере подальше от людских глаз.

Игнатий, в отличие от меня, с головой ушел в богословские споры, пытаясь вырвать с корнем ересь, насаждаемую Илией. Они дискутировали по вечерам как одержимые, собирая вокруг себя любопытных, среди которых было мало знающих русский язык и не было ни одного понимающего существо дискуссии. На меня произвела впечатление необычная аргументация, приведенная Илией в одном из словесных поединков. Утверждая, что Иисус был не только милосердным Богом, но и беспощадным фанатиком идеи, требовавшим от своих учеников полного самоотречения и величайшей преданности делу служения Господу, он проводил неожиданную аналогию с хуннским царевичем Модэ, который славился своей жестокостью и бескомпромиссным характером. Однажды царевич пустил «свистящую» стрелу в поле и потребовал, чтобы его воины сделали то же самое. Затем, натянув тетиву, выстрелил в своего любимого коня. Тех слуг, которые не последовали его примеру, он умертвил. Затем Модэ пронзил стрелой из лука собственную жену. Воины, не сделавшие того же, были немедленно обезглавлены. А во время охоты царевич поразил шаньюя, своего отца, который тут же превратился в утыканного стрелами дикобраза – ни один из воинов, сопровождавших Модэ, не рискнул воздержаться от соучастия в убийстве. Не так ли поступил Иисус, вопрошал Илия, призвав своих последователей отречься от дома и семьи и сместив, по сути, Бога-Отца с занимаемого им трона своими проповедями? Новый завет в клочья разрывает Ветхий Завет, благая весть как нетленная искра милосердия начинает в буквальном смысле новую эру. Но и она подходит к концу – в воздухе носятся предчувствия и чаяния новейшего завета, дать который призван Мессия...