Андрей Воронин - Инкассатор: Страшный рассказ Страница 39

И он, протянув через весь стол, поднес к носу господина главного редактора пудовый кулак. Опухоль с правой кисти Юрия уже сошла, но ссадины на костяшках пальцев все еще были видны.

— Обычный трамвайный хам, — констатировал Светлов, брезгливо отводя кулак в сторону. — Не понимаю, зачем я с тобой вообще связался? Но аргумент, бесспорно, весомый.

— Ну, так прими его во внимание и берись за дело, — посоветовал Юрий, убирая кулак и возвращаясь к своему недопитому кофе. — Черт, ну почему Москва такая большая? Зачем? И найти в ней никого невозможно, и люди постепенно начинают вести себя не как люди, а… А как я не знаю кто.

— Это ты про издателей? — уточнил Светлов, задумчиво одним пальцем вертя на поверхности стола трубку мобильника. — Брось, Юра, их тоже можно понять. Ты только представь, сколько сумасшедших звонит и приходит к ним каждый божий день. Таких, которые трех слов грамотно связать не могут, но при этом все равно не мыслят себя вне большой литературы. Ты с ними, возможно, не сталкивался, но их действительно очень много. Если в каждого вникать, жизни не хватит, а на работу и вовсе времени не останется. Поэтому в каждой редакции, в каждом издательстве существует собственная система защиты от графоманов. Есть люди, которые получают зарплату — и, поверь, немаленькую! — только за то, что вежливо отваживают этих недоумков — и по телефону, и лично. Во плоти, так сказать. Тогда те из них, у кого в наличии имеется хоть что-то, помимо голословного утверждения, что они — писатели и поэты, прибегают к услугам почты. Это, конечно, прибавляет редакциям хлопот, но ненамного. «Рукописи не рецензируются и не возвращаются», — знакома тебе такая формулировка? Очень, кстати, удобная формулировка. У некоторых доморощенных Достоевских и Тургеневых она сразу отбивает охоту рассылать бандероли по редакциям.

— А мне всегда казалось, что это хамство — так относиться к людям, которые ждут от тебя совета или там моральной поддержки.

— Ну, во-первых, любой, кто нуждается в поддержке или совете, тайно или явно, осознанно или неосознанно, но обязательно рассчитывает, что, получив эту поддержку и воспользовавшись ценным советом, внесет в свою бредятину ма-а-аленькие поправочки, после чего его творение напечатают и, сам понимаешь, заплатят бо-о-ольшие деньжищи! И впредь будут платить регулярно, по мере поступления новых рукописей… Иначе зачем ему вообще садиться за стол и что-то такое писать? В наше прагматичное время даже последний романтик, обливаясь слезами умиления над собственными стишками, в глубине души надеется, что эти стишки принесут ему славу, признание и возможность получать денежки, не ходя каждый день на работу.

— Так что же, — спросил Юрий, — все поступающие по почте рукописи автоматически отправляются в мусор? А вдруг там окажется что-то по-настоящему ценное?

— Новый Лев Толстой? — уточнил Светлов. — Это вряд ли, Юрик. Большие таланты в литературе рождаются не так уж часто, а небольших и так хватает. Кому они нужны — небольшие? И потом, с чего ты взял, что задача издательств и литературных журналов — открывать новые имена, развивать и поддерживать литературу? Их задача — деньги зарабатывать, Юра! Поэтому с точки зрения среднестатистического редактора лучше проглядеть троих будущих гениев, чем связаться с одним сумасшедшим, который будет доставать тебя днем и ночью, во всех подробностях описывая свои творческие муки и делясь планами очередного гениального произведения.

— Цинизм тебя не украшает, — хмуро заметил Филатов, закуривая.

— А кого он украшает? Это обыкновенное средство защиты, вроде противогаза или рабочих перчаток. И потом, при чем тут цинизм? Это, Юрик, суровая правда жизни, которая, сколько ее ни отрицай, сколько ни обзывай ее цинизмом, не становится от этого ни менее суровой, ни менее правдивой.

Юрий на минуту задумался, припомнив незабвенного Мирона, который, бывало, часами отсиживался в редакционном туалете, дожидаясь ухода очередного доморощенного поэта. Тот же Мирон неоднократно заявлял, что в уголовный кодекс необходимо внести поправку, освобождающую от ответственности за убийство, если доказано, что убитый являлся графоманом.

— Короче, — сказал Юрий, — ты пытаешься дать мне понять, что мы попусту теряем время?

— Отчего же, — возразил Светлов. — В некоторых редакциях еще не отказались от обременительной патриархальной традиции бегло просматривать так называемый самотек. Если наш клиент действительно так упорен, как его описывала твоя Ника, можно надеяться, что он разослал свое очередное творение по всем редакциям, адреса которых сумел раздобыть. Где-нибудь его рукопись да всплывет, особенно если рассказ действительно получился страшный.

— Ну так звони, чего сидишь?

Светлов вздохнул.

— Жестокий ты человек, Юрий Алексеевич. Я же не отлыниваю, я просто отдыхаю. Приятно для разнообразия поговорить с человеком, который не имеет ни малейшего отношения к изящной словесности.

— На завод иди, — предложил Юрий. — Или на стройку. Там таких навалом. Давай, звони! А то, пока ты тут отдыхаешь…

Он не договорил, но Светлов отлично понял его и без слов. Кажется, вызванная полной неизвестностью тревога Филатова передалась и ему. Снова вздохнув, господин главный редактор пошелестел страницами засаленного блокнота, отыскал нужную, придавил ее пустой кофейной чашкой, чтобы не закрылась, и взялся за телефон.

— А ты чего сидишь? — спохватился он, уже набрав первую пару цифр. — Расселся тут, руководитель… В больницах уже начались приемные часы, так что нечего мне тут на мозги капать, оденься поприличнее и катись. Ты вполне можешь обнаружить, что твоя Ника хоть и угодила в какую-то передрягу, но тем не менее жива и здорова. Прячется у какой-нибудь подружки, а тебе позвонить боится или, может, стесняется…

— Твои бы слова да Богу в уши, — сказал Юрий, вставая.

— На Бога надейся, а сам не плошай, — ответил господин главный редактор, возобновляя свои манипуляции с телефоном и записной книжкой.

Юрий вернулся в комнату, переоделся и взял ключ от машины.

— Если будешь уходить, просто захлопни дверь, — сказал он, заглянув на кухню.

Светлов ограничился коротким досадливым кивком. Ему было не до Юрия — он уже ворковал, уламывая очередную секретаршу соединить его с шефом.

Однообразно-серые четырехэтажные корпуса больницы частично скрывала густая зелень беспорядочно разбросанных по территории сосен. Дальше, за линией приземистых хозпостроек, деревья сливались в густой массив — кажется, это был какой-то лесопарк. Юрий, хоть и успел поработать таксистом, оказался в этом месте впервые. Правда, никаких достопримечательностей здесь не наблюдалось — широкая, довольно пустынная улица с подвешенными на чугунных опорах проводами троллейбусной контактной сети, хвойным лесным массивом по правой стороне и длинным рядом типовых шестнадцатиэтажных домов по левой тянулась, насколько хватал глаз. Сосны глухо шумели под порывами влажного, пахнущего пылью и близкой грозой ветра. Было пасмурно; с северо-запада по серому небу ползла, приближаясь, густая темно-фиолетовая мгла, время от времени тускло озарявшаяся короткими вспышками молний. Туча была еще очень далеко, и громовые раскаты сюда не доносились. Ветер гнал по сухому серому асфальту грязно-желтые пылевые смерчи, шелестел мелким мусором вдоль бордюров и раскачивал высаженные между проезжей частью и тротуаром тонкие, как прутики, саженцы лип, покрытые нежно-зеленой дымкой молодой листвы.

На асфальтированной стоянке перед главным корпусом стояло десятка полтора машин. В одной из них, старом «Фольксвагене» с распахнутыми настежь дверцами, расположилось семейство — шестипудовая дама в светлых крашеных кудряшках и застиранном больничном халате, ее потный угрюмый муж в несвежей голубой рубашке и потрепанных джинсах, прыщеватый подросток, говоривший сердитым ломающимся баском, и пухлая девчонка лет восьми, живо напомнившая Юрию златокудрое румяное дитя с этикетки шоколада «Аленка». Семейство сосредоточенно истребляло привезенные с собой продукты — белый хлеб с маслом, колбасу, жареную курицу, яйца вкрутую, ветчину и, кажется, даже сало. При этом сидевший за рулем мужчина жаловался жене, что устал питаться всухомятку и соскучился по нормальной домашней пище. Юрий, который сегодня не ел ничего, кроме выпитого со Светловым утром кофе, только раз глянул в ту сторону и сразу отвернулся.

Другие машины на стоянке были пусты. Они напоминали стадо каких-то диковинных безволосых животных, сбившихся в кучу в ожидании грозы, которая должна была вот-вот разразиться. Юрий запер джип, еще раз оглянулся на тучу, которая заняла половину неба, и по выщербленным бетонным ступенькам поднялся на широкое больничное крыльцо. Миновав толпившихся под навесом больных в линялых байковых пижамах и изнывающих от скуки посетителей, он с усилием оттянул на себя тугую тяжелую дверь и оказался в вестибюле, до которого еще не добралась волна повсеместной реконструкции. Вестибюль этот был сумрачен, скверно освещен и от пола до потолка выкрашен убийственной темно-синей масляной краской с мертвенным свинцово-серым оттенком. Выцветшие, смазанные щиты с распорядком дня, перечнем разрешенных продуктов и грозными предупреждениями насчет кишечных инфекций на этом фоне смотрелись особенно впечатляюще, и атеист Филатов мысленно вознес к небесам коротенькую молитву, в которой убедительно просил, если что, прикончить его как-нибудь по-быстрому — по возможности дома или на улице, но только не в больнице.