Эльмира Нетесова - Утро без рассвета. Сахалин Страница 4

А утром катер повез его в Адо-Тымово.

«Разводиться или подождать? — думал Беник. — Не разведись — нарожает черт знает от кого. Или заразой наградит. Потом докажи, что ты не ишак. Разведись — надо сразу забирать ребенка. А куда? Чем его кормить здесь? Может, пока пусть все будет как есть? Сын вырастет немного, а?» Страшная пустота холодной змеей вползала в душу.

«Хоть бы кент какой поблизости оказался! С кем отбывал. Хоть легче было бы время скоротать до конца поселения. А то лишь чужие кругом», — говорил себе Беник. И смотрел на надоевшие за год бревна. Только они его кенты. Его друзья и враги. Но что это? Беник нагнулся. Блеклый рассвет осветил бревна.

— Нашел! Есть! — заорал Беник и тут же умолк…

ПОРТОВАЯ ЕДИНИЦА

Володьку Журавлева в Ногликах встретили удивленно. Всяких видывал поселок. Отбывали здесь поселение и крупные воры, и всякая шпана базарная. Все они были разными, непохожими друг на друга. Крикливые, драчливые. Чифиристы и картежники. Но вот «психованного» поселенца в Ногликах еще не бывало.

А этот?.. С чего бы он? Чуть кого в телогрейке увидит, сразу заговариваться начинает. Пена изо рта, как из бутылки шампанского, клочьями летит. Правда, в остальном он был тихим. Даже слишком. Никого не задевал. Ни с кем не задирался. Не пил. Только иногда, помногу часов подряд сидел один где-нибудь. О чем-то думал.

— Володька! — звали его мужики на работу. Но поселенец словно не слышал. Покуда кто-то из мужиков не поднимал его с места.

— Пошли есть, — брали они поселенца за рукав, и тот послушно плелся следом. Ел, не глядя в тарелку.

Мужики жалели его и не давали в обиду никому.

О себе поселенец ничего не рассказывал. И других не слушал. Никем не интересовался. Ни с кем не входил в контакт.

Порою казалось, что живет он вдали от всего, наблюдая всех и самого себя со стороны.

Пытались мужики уговорить его выпить с ними. Ничего не получилось. О знакомстве с бабами он и слышать не хотел. Все деньги, заработанные им, помимо тех, что шли на питание, переводили на текущий счет бухгалтеры порта, где Журавлев работал грузчиком леса.

В бригаде их было десять мужиков. Все относительно молодые, здоровые. И хотя новичок — поселенец и не отличался богатырским сложением, но бревна на баржи закатывал ловко. Умело связывал их. Все это он делал спокойно, тихо, без слов.

Жил он в бараке с другими грузчиками. И в то же время— сам по себе. Умея в самой шумной комнате оставаться в одиночестве.

Казалось, он был равнодушен ко всем. Грузчики, не сговариваясь, варили еду и для него. Заботились молча. И в то же время им очень хотелось помочь Володьке. Хоть как-то встряхнуть его. Но как?

Его, единственного из всех, не трогали посещения барака милицией. Он видел их и не видел. Он отвечал, когда его спрашивали. Но никогда не проявлял ни малейшего интереса ни к какому разговору.

Он никогда не жаловался на болезни или недомогания. Когда уставал до изнеможения, садился и тут же засыпал. Так прошло с полгода. И мужики-грузчики решили, что встряхнуть Вовку может женщина. Вопреки его воле и желаниям. Надо испробовать это! Но где найти такую, чтобы сама, не глядя на возможное его нежелание, растормошила его? Где найти такую?

Были перебраны десятки. Но нет. Одна— стара для поселенца, вторая — слишком вульгарна, да и опасна. Третья — любит, чтоб ее уговаривали. Другие — и того не легче. Но после тщательного обсуждения, остановились грузчики на одной. Все — единодушно. Конечно, она! Рыжая, толстая как бочка, банщица. Не беда, что лица ее из-под косметики не видно. Что даже собаки, завидев ее, заходятся в истошном брехе. Важно вылечить мужика. А здоровый и сам себе сыщет. Решение откладывать не стали. И сразу же на следующий день пригласили в гости Фроську.

Та пришла под вечер. Увидев накрытый стол, изумилась. Так пышно ее давно не встречали. И, вскоре, захмелев, запела дребезжащим голосом по куплету из песни, все на один мотив. Мужики подсадили к ней под бок задумавшегося Володьку, и, пока баба пела, закрыв глаза, все потихоньку ушли из комнаты. Фроська и не заметила. Закончив песню, она обняла, одной рукой пустоту, второю — Вовку за шею. И, притянув его к себе, поцеловала звонко, слюняво. Спьяну не разобрав кого и куда целует.

Вовка тоже не понял, что происходит. Почему и зачем это чьи-то руки гладят его, обнимают.

Фроська, оглядевшись, поняла, что она осталась один на один с мужчиной. Других нет. Ушли. Значит, он им так велел. Чтоб не мешали. Молодец. И предусмотрительно закрыв дверь на крючок, стала раздеваться.

Вовка не реагировал. И, поняв по своему, что перебрал мужик, Фроська решила позаботиться обо всем сама.

Вовка не сразу понял кто и зачем его раздевает. Чьи руки, такие нахальные, бродят по его, плечам, спине. Кто целует его, покусывая губы, тормоша требовательно, настырно.

Он хотел встать. Но нет… Его удержали. Он хотел оттолкнуть и вдруг ощутил рукой грудь. Женщина! Пришла сама!

— А! Так это ты? — рассмеялся он во весь голос. И прежнее, сжигающее желание проснулось в нем. Он мучил ее и наслаждался. Он мял ее и не давал сомкнуть глаз до самого утра. И лишь когда рассвет заглянул в комнату, он увидел, что это не та, из прежней его жизни, а совсем чужая, незнакомая женщина…

А Фроська, устыдившись утра, поспешно одевалась. И, оглянувшись у двери на растерявшегося Володьку, сказала:

— Захочешь увидеться — приходи! — и сдернула с двери крючок.

Вечером мужики подтолкнули поселенца к ее двери. И все повторилось сначала. Так продолжалось неделю. Мужики внимательно наблюдали за Вовкой.

День ото дня подмечали перемены. Вовка стал живее. Охотнее работал. Ел жадно. Стал прислушиваться к разговорам. В глазах его пробудилась жизнь. Но временами он все еще становился прежним. И грузчики решили не отступать от задуманного.

Но теперь Вовку не подводили к двери. Чуть заканчивалась работа, он сам бежал к Фроське. И та ждала.

Прошел месяц. Вовка теперь не заговаривался. Вступал в разговоры. Научился смеяться. Даже спорил иногда. И грузчики радовались. Ожил мужик. Может нормальным станет. Таким, как все.

К концу года поселенец совсем поправился. Расправил плечи. Стал следить за собой. Узнав, что у него появились сбережения — немало обрадовался и купил себе все необходимое из одежды. Стал помогать мужикам по дому. Лишь иногда, но теперь уже совсем редко, встанет у окна, задумается, молчит долго. О чем он думал — никто не знал.

О себе Журавлев никому ничего не говорил по-прежнему.

Работая целый день без отдыхов и перекуров, грузчики после работы шли в баню. Потом, выпив по бокалу пива, — в столовую. А дальше — кто в кино, кто спать. И только у Журавлева маршрут был один. Его не останавливали, не говорили, что хватит. Знали, всему свое время, и ждали.

Начальник погрузочно-разгрузочного участка заметил перемену с поселенцем. Не прошла она незамеченной и для работников милиции, что, заходя в барак, не заставали в комнате Володьку. А встречая в порту, видели, как изменился человек.

Раньше он не избегал, но и не искал встреч с милицией. Теперь же, заметив их приближение, старался свернуть за первый же угол. Когда его окликали, делал вид, что не слышит. От ответов научился уклоняться.

— Где ты бываешь по ночам? — спросили его.

— Дома.

— Где именно?

— В Ногликах, — отворачивался Вовка.

— Уж не женился ли?

Поселенец молчал.

— Отмечаться надо. Не забывай.

— Хорошо. Буду помнить, — бурчал поселенец и старался ускользнуть подальше от глаз милиции.

Потом он с опаской озирался на грузчиков. Но те молчали.

Дни шли. Вот и зима прошла. Вовка теперь научился и выпивать с мужиками. Понемногу. Но их и это радовало. Но, как и прежде, не любил, когда к нему обращались с расспросами. А жизнь в Ноглинках не давала других развлечений и люди жили, как могли.

Сам не зная почему, потянулся Вовка к бригадиру. Может потому, что лицом напоминал он ему Емелъяныча. Улыбка бригадира — простодушная, мягкая, располагала к нему людей. А железные, не знавшие усталости плечи, руки, спина— вызывали уважение.

Бригадир был человеком общительным. Мог говорить с любым и обо всем. Сам он отбывал наказание в Магадане, потом поселение на Сахалине. Здесь и остался. Давно это было. За что сидел? За поножовщину. По пьянке беда случилась. Но и теперь человек помнил. Норму свою не перебирал. Больше стакана ни в одной компании, ни по каким праздникам не пил. Один раз оступился и зарекся на всю жизнь.

— А ты-то как угодил? — спросил Вовку.

— Как все.

— Тоже по пьянке?

— Нет. По трезвой.

— Ума не было?

— Хуже, — отвернулся Вовка.

— Всякое бывает. Главное, теперь жить надо по-человечески. Тогда и пережитое забывать станешь.

— Хотел. Да не получилось.

— Отчего же?