Контрольная схватка - Александр Александрович Тамоников Страница 41

– Где сейчас Вальтер Фрид, где он может находиться? – спросил Буторин.

– Я не знаю, – слабым голосом ответил диверсант. – Он вернулся после какой-то операции, приказал мне выполнять приказ, а сам срочно куда-то уехал. Он не сказал ничего больше. Куда, зачем, почему. Просто уехал.

– Когда он обещал вернуться?

– Он не сказал.

– Твою мать! – взорвался Коган и едва не врезал диверсанту по морде. – Жилы из тебя тянуть? Ты толком скажи, куда он мог поехать! Нас интересует твое мнение. Что ты думаешь об этом?

– Может быть, отправился с другой группой выполнить какую-то задачу, – ответил побледневший диверсант. – Может быть, еще один склад. Не знаю подробностей. Мы с той группой не контактировали. У каждого своя задача. Я просто знал от Фрида, что готовится нападение на два склада. Старые довоенные склады. Там подземное хранилище ГСМ для автомашин и танков.

Глава 7

Мы с Сосновским остановились, вглядываясь в человека, который сидел на соломе. В сарае было темно, и мы не могли разглядеть лица мужчины. И тут Сосновский присел на корточки и тихо сказал по-русски:

– Вот это сюрприз! Алексей Адамович Пашкевич? Вы-то как здесь оказались, товарищ музыкант Минской филармонии?

Теперь я тоже узнал того самого музыканта, которого мы встретили в госпитальном дворе и которого мы с его ценными скрипками привезли в штаб полка Кожевникова. Расспрашивать, видимо, было бесполезно. Что мог рассказать музыкант, сугубо гражданский человек? Видимо, полк попал в переделку и Пашкевич оказался у немцев. Я тоже присел возле музыканта. Было видно даже в темноте, что Пашкевич улыбается.

– Чего вы улыбаетесь? – спросил я недовольно. – Как вы сюда угодили?

– Я улыбаюсь, потому что я вас узнал. А вместе все как-то не так страшно. Случился бой, все горело и громыхало. Всем было не до меня, и это понятно. А потом что-то взорвалось. А когда я пришел в себя, меня вытащили из-под завала немцы. И скрипки отобрали. Меня допрашивал какой-то немец, он по-русски немного говорил. Наверное, я зря признался, что скрипки ценные, хотя он и так об этом догадался.

– Вот что, Алексей Адамович, – я сел рядом с музыкантом, отправив Сосновского к двери, чтобы прислушивался, не идет ли кто. – Вы ни в коем случае не должны признаваться и показывать, что мы с вами знакомы. Понимаете? Мы для всех немцы, мы два немецких офицера, которые были засланы немецким командованием в советский тыл. Если нам удастся вырваться отсюда, то мы вытащим и вас. Если вы признаете в нас русских, тем более офицеров НКВД, мы погибли. И мы, и вы.

– Да, я все понял! – так же шепотом ответил музыкант. – Я буду молчать про вас. Я вас не знаю. А вы думаете, что мы можем сбежать? А как же скрипки? Я не могу их бросить! Это ведь национальное достояние!

– Черт возьми, – вырвалось у меня, – да не бросим мы ваши скрипки! Вы лучше расскажите, где вас допрашивали. И постарайтесь описать человека, который вас допрашивал.

Сосновский подошел к нам и сел рядом, слушая рассказ Пашкевича. Тот стал описывать молодого немецкого офицера, который с ним разговаривал, который расспрашивал про скрипки.

– Он неплохо говорил по-русски и сказал, что разбирается в музыке. Пошутил даже, что его имя, как и у Моцарта. Вильгельм. Я не стал поправлять, ведь Моцарта звали Вольфганг.

– Это тот самый обер-лейтенант Риттер! – вставил Сосновский. – Вот ведь паршивец, он еще и культурными ценностями решил приторговать! А вообще-то это мысль!

– Ты о чем, Михаил? – не понял я.

– Да так, идейки есть. Еще не оформившиеся в голове, – ответил Сосновский и улегся на солому, заложив руки за голову.

– Ну ничего, служитель музыки, – я похлопал Пашкевича по плечу. – Выберемся! Не переживай. И скрипки твои выручим. Ты расскажи, как ты в музыканты-то пошел? Таланты проснулись или наследственное это у тебя?

– Наследственное, – оживился Алексей. – Вы знаете, кем был мой предок? Русский музыкант Василий Алексеевич Пашкевич! Вы, наверное, и не слышали о таком? Конечно, он жил во второй половине восемнадцатого века. Но в свое время это был очень известный человек, и его хорошо знали и ценили даже при дворе. Не все, правда, но Екатерина Вторая очень ценила. Он работал в известном в то время «Вольном театре» Карла Книппера. И сотрудничал он с величайшими музыкантами того времени Княжниным и Матинским.

Пашкевич был оперным музыкантом. Четыре его оперы в жанре комической оперы были поставлены в этом придворном театре. Он даже писал оперы на тексты императрицы Екатерины Второй. Пашкевич был очень известен и при дворе, и вообще в Петербурге. Его знали все, и все почитали как гениального музыканта, композитора. Он десять лет проработал при дворе, и из второго «бального» оркестра его перевели в первый и присвоили звание камер-музыканта. А потом он стал руководителем оркестра – концертмейстером бальной музыки, получив чин коллежского асессора! Между прочим, из всех композиторов, служивших при русском дворе, только итальянцу Сарти был пожалован такой же чин. Кроме придворной и театральной службы Василий Пашкевич занимался педагогической деятельностью. До самой смерти императрицы Екатерины Второй он продолжал сочинять музыку к придворным увеселениям, но после кончины Екатерины Павел Первый его уволил с единовременным вознаграждением, то есть без назначения пенсии. Увы, композитор Пашкевич скончался, оставив вдову с годовалой дочерью. Так вот порой кончают жизнь великие!

– Так иногда кончают жизнь и не только великие, – усмехнулся я. – Неблагодарность тех, от кого зависит наша судьба, – явление частое.

– Вы это о ком? – насторожился Пашкевич.

– Это я вообще. Философствую, – пояснил я и решил перевести разговор на другую тему. Менее щекотливую. – А твои скрипки правда такие дорогие?

– Скрипки Ивана Андреевича Батова? Да, дорогие. Он же был первым российским знаменитым мастером по изготовлению музыкальных инструментов. Он появился на свет под Москвой в семье крепостных графа Шереметева. Изготовлению смычковых инструментов Батов обучался у московского мастера Василия Владимирова. Музыкальный мастер Василий Владимиров считался лучшим в Москве. Его мастерская в Каретном Ряду была не только мастерской, но и школой. Там Батов и освоил тонкости этого мастерства и полюбил его на всю жизнь. Батов не терпел поспешности в работе, и, работая ежедневно самым напряженным образом, мастер тратил три месяца