Эльмира Нетесова - Макарыч Страница 45

— Одни в речке утопли. Лодка в водоворот попала. Остатнии хто с голодухи помер, другии с путя сбились. Тайга в те места никаво не допустила.

— Но вот Потапова?

— Што? С гольными руками выплюнула. Ничевошки не дала. Поводила за нюхалку, тож жисти в отряди поотняла да и выкинула. Нет на те места хозяина и не будить, — уверенно заявил лесник.

Колька барабанил пальцами по пню. О чем-то думал. Где-то по-котеночьи рысь мяукала. Будто молока выклянчивала.

— Ты, Колюшка, шло млад. Тайгу-то хочь и знаишь, хозяином ее тибе ни стать. Много она от тибе скрываит.

— Почему же?

— Когда ты в ее уходишь, харю не хрестишь. Позабыл про все. А она возьмет да и подсунет тибе на путь заместо цветов — ворона. Што наперед тибе промеж дерев поскачит. Што делать-то ставишь?

— Подумаешь, ворон. Не видал я их. Испугал чем!

— Дурак ты вислоухай. Не гонорись предвороном. В тайге ен свой, а мы пришлыи. Да слухай. Знай, завидел на своем пути цветы — удача, стало быть, ждет. Ну, а ворон, то к смертушке, к трупу видитца. Хто первым повстречалси с им, тот из тайги не возвернетца. Ворон смерть предсказываит. До креста довидеть. Потом на ем жа усопшево отпевать зачнет. Примета верная. Ты слыхал, как ворон на могили кричит? То ен душу покойнава на суд Божий кличить.

— Видно, это от судьбы.

— Черт ты непутящий! Судьбу ить тожумилостивить надоть.

— Как?

— Ворона таво хлебом отманить надоть.Заставить со свово пути сойтить. И, перехрестясь, в дорогу поспешать, штоб планида не догнала.

— Цветы, говоришь, на удачу?

— Не шибко-то оне сустренутца на пути.

— Вот ты говорил, что умрет тот, кто увиделворона. А если весь отряд увидит. Тогда как?

— Хто первый приметил, тому и могила.

— Даа…

— Ты што башку к коленкам сломил? Аль тож што чуишь?

— Я-то нет. А Зойка…

— Че?

— Прямо над головой ее ворон кружил, когда на практику поехала. Я провожал ее.

— Надолго она подалась?

— На три месяца.

— И далеко?

— Да.

— Эх, сынок, — вздохнул лесник, и резкие складки прорезали его лоб.

Колька зябко передернул плечами. Уткнулся в ладони. Молча смотрел на посинелые угли костра. Он не видел лица Макарыча. А тот шептал молитву. Глаза его к небу тянулись. Где под бархатной занавесью, по его понятиям, Бог живет. Там он судьбы и справедливость вершит.

Лесник искал хоть малейший отклик на молитву. Но небо запечатано, как набитый деньгами сейф. Спрятало все звезды. Облаянный Макарычем месяц, видно, нашел свою половину. И теперь, забыв обо всем, спрятался, ушел к Богу.

Колька, упершись локтями в колени, сжался замерзшим кузнечиком. Откуда ему было знать, что Зойки, его Зойки, уже нет в живых? Злой ли рок был тому виною или проклятая случайность отняла жизнь у девчонки. Удача оставила ее в тот же день, последний день их встречи. Когда, проводив Зойку на профиль, Колька, не оглядываясь, вернулся назад в город. Ее отряд ушел вперед. Голоса людей были слышны неподалеку. Девчонка села верхом на лошадь, тронула поводья. Подъехала к тропинке и уже совсем было хотела спуститься вниз, как перед мордой кобылы из-под куста выскочила мышь. Лошадь встала на дыбы. Захрипела. Округлившиеся ее глаза налились кровью. Она затанцевала на задних ногах, а потом, резко подбросив ими, перекинула Зойку через себя. Девчонка не знала, что старая кобыла пуще смерти боялась мышей. Успокоить ее не смогла, не успела.

Всекончилось быстро. В сознании девчонки умер оборвавшийся звук зурны. Той зурны, с которой былнеразлучен отец. Чьи песни, полюбив однажды, запомнила на всю жизнь. Но старая зурна смолкла. Нет песен, нет Зойки. Лишь старая кляча, шлепая с досады мокрыми губами, плелась за отрядом. Может, и кляла себя плешатая кобыла, да ведь не поднять этим Зойку, не вернуть к жизни.

…Уперевшись подбородком в костлявые кулаки, молчал Макарыч. Что-то морозило душу лесника. Он сам пока не мог понять, откуда грянет беда. Только на душе его неспокойно.

А над тайгой, прикорнув на головах деревьев, чутко спала ночь. Незаметно очистившееся небо сплошь усыпано колючками звезд. Перемаргивались звезды, туманились в слезах. Умирали, как люди. Вот одна, прочертив свой последний путь, упала в темноту. След тут же погас. Была звезда и пет ее. Подружки даже не заметили беды. Словно ничего не случилось. Собрались в хоровод, девичьи дела обсуждали. Нарядами блескучими похвалялись друг перед дружкой. Смерть ли, рождение — не трогали их холодные души.

Макарыч глянул на небо.

— Вишь, и там про грешников есть, — указал он Кольке на Млечный Путь.

— А при чем там грешники? — хотел было тот отмахнуться.

— При том. Кабы не оне, той дороги на небесях не было. То всем смертным от их в память осталось. Грешники, оне ить тож сродни каторжникам. Ну, а когда позвал их Господь на суд свой, так оне, окаянные, аж из дому Божьева в бега порешили вдаритца, расплаты спужались. Зазря енто оне. Господь с ими расправился. Враз. Обратил их в песок сыпучий, кой мертвым тленом светитца стал.

Давно его было. А путь их недолгий и ныне всем живым укор за все грешное, што сотворят. Слыхивал от книжника каторжнава: звезды, бывалоче, сдвигались. По-всякому. Кои разбегались. От только ента тропка не движггпш. По ей дорогу в тайге и люд, и зверье сыскиваит. Святая она: што праведное наказание, што крест. И нести ево будуть все.

— Ты сам-то в это веришь?

— А што? Я ба от суда не утек… Ну вот заместо там всяких яблоков райских спирту у Боженьки испросил ба. За спрос ить и на земи в лоб не бьють. Ну, а коль прогневил ба, в ад к чертям подался б. В их веселее. Не то спирт — бабы имеютца! Всякий. Там и мертвому мине не худо ба стало. Черти- то только в сказках страшный, взять жа по-всамделишнаму моих другое оне верней оказались ба. Так на што мине рай? На што суда пужатца? Я и сам с потрохами в ад пойду. Абы взяли, — засмеялся Макарыч. — Коли при кончине моей будишь, не забудь под голову бутылку спирту сунуть, все для знакомству сгодитца.

— Со мною уже прощались. И о похоронахговорили. Наверное, хватит отпевать самих себя, — отмахнулся Колька.

— Што-то из тя прохвост егозливайстановитцазачал, ровно в пауке не пару портков, а душу наизнос спустил. Мудрей мудренаво сибе почитаишь, шалопай! Чево рожу-то от мине воротишь, ровно от прокаженаво? Мине твоя ученость — што зайцу исподнее. Ума ты в городи ни набралси. Последний растерял. Стал, што кабан холощенай. Тот свово хозяина ни признаеть. Ты жа своих почитать перестал. Не уразумишь: рано от мине в бега ударилси. Непутно так. Не по разуму. Не попрекаю.Можа, оно везде ноне так. За доброе по горбу кнутом получать. Ну, што ж… Воля твоя. Токо запомни. Окромя мине, хошь я и темнай, как тайга, науку ту не знавал, нихто не настропалит тибе доброму. От беды не оборонит. Свою жисть заместо твоей не положит.

— Зря ты, отец, обижаешься. И доказать-то мне сейчас нечем обратное.

— Погоди, чую — докажишь, — недобро осек его Макарыч и, кряхтя тяжело, пошел за сушняком.

Ему впервые не захотелось быть с парнем, видеть его, слышать его голос. Тот неспроста не пошел за Макарычем. Боясь сорваться, он закусил до боли губу. Уговаривал себя смолчать. А обидные колкие слова кипели, рвались наружу, но Колька смолчал.

Макарыч заменил ему мать и отца. Колька любил его. Колким холодом обдавало душу парня, когда видел поприбавившиеся заморозки на его висках, в бороде. Будто стылая зима вымораживала душу, горькой солью выбеливала гордую голову. Каждая седина, рваная ли морщина — памятка беды пережитой, — о многом говорили Кольке. Он мог, ни о чем не спрашивая Макарыча, прочесть по ним, как прожил тот без него. Как хотелось парню согреть его! Чтобы оттаяла седина, насовсем разгладились морщины, да будто в последний момент тепла не хватало. И мучился Колька, и клял себя за свое неумение. Знал, что когда-то нечаянно сделал что-то, отчего застряла в душе Макарыча заноза неверия. И вот теперь ныла она, беспокоила…