Эльмира Нетесова - Макарыч Страница 46

Может, тогда? И вспомнил первый день приезда Макарыча в город. Парень звал его на буровую. Мол, погляди, где я работать стану. Ведь из земли нефть начну добывать. Пойдем, посмотришь, что это такое — нефть. Послушаешь, как земля гудит под ногами. Как с поклоном земным здороваются с человеком качалки на промысле. А ночью буровые в огнях рождественскими елками город обступают. Но Макарыч не пошел. Глянул на Кольку из-под жестких бровей и заругался:

— Те, прохвосту, мозги в науки повыкрутили. Мерекаишь, я тож свихнулси? На што мине под гроб на грехи ваши глядеть? Кровушку с земи вымаити, рази то по-людски? И обозвали-то ее не по- нашенски. Стыдитесь свое ремесло назвать, как оно таво стоить. А я кровопивцем не был. Вы ж, нонешние, не то друг дружку, землю-матку ссиловали. Заместо таво, штоб хлебушек с ей брать, нутро высасывать удумали!

Колька пытался было переубедить, но не получилось. Лесник глянул на него зло и сказал:

— Думал, в тайгу ты человеком возвернесси. Худа ей не причинишь. Ты жа што варнак. Ну, погоди. Не таким, как ты, она рога ломала. Как ба в ей свою кровушку не пролил.

О буровой он больше не хотел слушать. И Колька, возвращаясь со смены, не знал, о чем заговорить

с ним. Вот тогда-то, кажется, и повеяло холодом.

А Макарыч, порядком измотавшись по бурелому, сел на сломанную гнилью пихту. Понюхал табак и, раздумав курить, положил кисет обратно. Здесь, в самом сердце тайги, леснику полегчало. Улеглась обида на Кольку, да и что возьмешь с нечужекровного?

Над головой лесника тренькала жалобно птаха. Жаловалась, что в эту весну не нашлось ей дружка. Никто не посмотрел на старую. А дети где теперь? Даже внуков не показали. Ни червяка, ни комара матери не принесут. В заботах забыли о ней. И плакала жалобно птаха, надрывала себе душу. Что ждать ей нынче от жизни? Раз на нее никто не глянул на птичьих смотринах, знать, жизнь кончилась. Уж никто не поможет ей подновить, утеплить гнездо. Да и зачем? Потомства теперь не ждать, а значит, о гнезде заботиться ни к чему. В эту зиму птахе не увидеть заморского тепла. Где-то скрутит ей голову лютая стужа. Запорошит снегом былые быстрые крылья. И станет в тайге одной холодной могилой больше. Была жизнь и нет ее…

Где-то, вспомнив о тепле, гудели, вынюхивая цветы, осы. Простреливали своими голосами набухшую запахами тайгу. Одна запуталась в бороде Макарыча. Забилась, завопила о помощи. На ее крик рой прилетел. Осы кружили, кричали, облепили голову и лицо лесника. Поналезли за пазуху. Макарыч сидел, не шевелясь. Осы успокоились. Потом он выпустил из бороды пленницу. И, усмехнувшись, проговорил:

— Такая махонькая, а шуму натворила, ровно зверь путняй. Знать, за жизнюшку всеми лапами цепляисси. Ишь, волюшке возрадовалась! Што планир в небес и метнула. Живи, живи, дуреха! Мине своя жисть опаскудела. Твоей вдобавок не надобно…

Вынюхивая тропинку, спотыкаясь о каждую кочку, промеж деревьев бежал бурундук. С горя земли не чуял. Ему теперь, видать, ничто не мило.Все потеряло свой смысл. Морда зверька покусана, исцарапана. Как душа у пропойцы. Уши и те клочьями обвисли. Хвост, извечно торчавший сучком, повис тряпкой. Зверек часто останавливался. Зализывал побои. Рычал. Делал страшную рожу кому-то. Пугал. Но куда уже придумать страшнее? Бурундук-то этот в ручье сам себя поутру не узнал бы. Макарыч, глядя на зверька, смеялся:

— Кто хто ж тибе эдак отделал-то? По видусхоже — соперник изукрасил. Ишь, как губы порвал! А можа, и бурундучиха. За старость. С баб оно такое станитца. В зле оно и бурундучиха рыси худче.

Бурундук, не обращая внимания, сел почти напротив лесника и принялся хвост выправлять. Зализывать.

— Экая незадача. Дажа тут изувечили! — Макарыч хотел было прийти на помощь.

Зверек, встав на задние лапы, с испугу замахал передними, засвистел, скорчил свинячью рожу. Макарыч отступил:

— Дурак пужливай! С чево так-то? Поди, за трусость Бог шельму и пометил. Тьфу ты, нечистай! И надо же! Мине, ровно малому, харю скорчил!

Макарыч рассмеялся. Встреча с бурундуком развеселила. И он пошел к Кольке, торопко продираясь между стлаников.

Парень уже подживил костер. Стоял. Вслушивался. Всматривался в тайгу. Ждал Макарыча.

Лесник посмотрел на длинную нескладную фигуру парня. Жалостливый комок сжался в груди. Казалось, погоди Макарыч еще немного, и закричит Колька испуганно на всю тайгу, как когда-то.

«Аника-воин, мокрота с-под носу свесилась, а тож в мужики лезит. Шшенок молошнай. Хлипкий покудова. Кости в тибе да силушки малость поболе, чем у мураша. Сотреть тибе тайга. И Господь не подможит», — огорчился лесник и пошел к костру.

Завидев Макарыча, Колька успокоился. Сел ближе к огню. Снял чайник.

— Что долго?

— Тайгу слухать ходил.

— На ночь глядя?

— А што с таво? Мине ее пужатца ужо ни кчему. В ей смертушка моя по пятам ходить. Караулит пушше другое. От ей не упрятатца, не уберечься. Да и на што? Хожу, покудова ноги носют. А там — будь што будит,

— При чем же тут тайга?

— Все едино мине в ей. И жить и умирать.Онахитрющая. То расхохотит так, што колики осилют и жить любо станить. То зверем обернетца. Душа, ровно телячий хвост, дрожать зачнет. Ну, да чиво там? Тут мине хочь беда лихая, або снег в нутро — все любо.

— Я-то думал, из-за меня ты ушел.

— И ето было. Осерчал. Спорченай ты возвернулси.

— Из-за буровой?

— В нюхалки своей побуров. Мине нонеедино,чем ты тешитца удумаишь. Все одно. В душе твоей заместо Бога дырка исделалась от науки. Куды эдакому уразуметь речь людскую?

— Значит, в техникуме вместо диплома я шиш получил?

— Чево?

Колька вытащил завернутый в платок новый диплом и, показав его Макарычу сказал:

— Такое дуракам не дают.

Лесник взял в руки диплом. Поднес поближе к огню. Развернул. И повернулся к Кольке:

— Ета хреновина тибе за науку дана?

— Конечно!

— Знать, ты типерь не просто олух. На обычных-то печатку не ставят. А што ты стой штукой бахвалисси, то зря. Запамятовал я, как твой документ зоветца, ведаю, што за ево ты и осьмушки спирту не купишь. И по тяжкой не попользуисси. Потому как жестокая она, што твои мозги. Знал ба про то, в жить тя в науку не послал.

Макарыч сунул Кольке диплом и отер руки о штаны.

— Ну, знаешь что! — парень запрятал диплом поглубже и, отвернувшись, закурил: «Сдержаться, только сдержаться».

А лесник тем временем сыпанул в чайник добрую пригоршню заварки. И будто забыл о недавнем разговоре.

— Што топырисси, анафема? Не косись. Иди-ко вот лучче поближе, поснедаем чем Бог послал. На мине могешь хочь век серчать. На еду — не моги. Ухи порву. Хочь ты ноне и ученай змей.

Колька нехотя подошел. Ели молча. Макарыч хрустел черемшой, прихлебывал из котелка стылую уху.

— К Акимычу сбираисси наведатца? — спросилон Кольку внезапно.

— Был уже у него.

— Вона как!

— Бабка Авдотья писала, что занемог онсильно.

— С чево ба?

— Говорит — с тоски.

— Ну и как ен? Поди, с тоски раздалси, ровно кабан в зиму? Блажь она ить с жиру в голову преть.

— Кто его знает.

— Нетто ен, барсук холенай, сыскал в сибетоску? Откудова выгриб в сибе придурь эдакую? Аль опять в блажь вдарилси?

— Боится он за меня: «Как, мол, один в тайге останешься?» Объясняю, что с отрядом работать буду. А дед, знай себе, сокрушается. Отряд, говорит, твой зеленый. Тайги не знает. Смеется, чтоголовы наши пустые, как карманы его штанов.