Олег Приходько - Запретная зона Страница 62

Капитан Арнольдов незамедлительно выехал в Можайск.

33

Еще на пути в Лобню Женька считал, что «случайные совпадения» — формула фаталистов, оправдывающая бездеятельный образ жизни. Правда, убеждения эти несколько поколебал визит в Кащенко: оказывается, судьба изредка проделывает подобные штуки и с трезвомыслящими людьми. Ну чем, как не случайностью, можно объяснить звонок умалишенного детективу, поместившему в газете свое первое объявление? Чем, как не совпадением, объяснить смерть портнихи, у которой якобы хранились документы государственной (или антигосударственной) важности? Да, кокнули бабульку за баксы, это еще по Витюшиному рассказу было ясно! Жалко было отпуск. Очень жалко. Лучше бы уехал куда-нибудь в Медео отдохнуть. Если бы знать, как все обернется!.. Но дело сделано: ввязался в драку, из драки выйти не сумел — проиграл, опростоволосился, кому рассказать — стыда не оберешься. Прав был, выходит, Петр насчет 260 лет, необходимых для работы методом «тыка»… или как его там по-научному — скрининга.

Ехал Женька с одной мыслью: если у беспамятного инвалида Изгорского родичей не оказалось, то должны же быть они у этой Шейкиной, и они наверняка слетятся на похороны — делить оставшееся добро, а через них и об Изгорском что-то узнать удастся. Хотелось завязать со всем этим поскорее, где-то в глубине сознания билась мыслишка о самообмане, о том, что не все в этой истории так просто, но он глушил ее, понимая: если все это игры, то с такими ставками, что частнику, да еще без ксивы, лучше карт в руки не брать. Пятьсот баксов за труд в зоне подобного риска маловато, а доплачивать уже некому.

Так металась, изнывала в сомнениях его душа, лгала и каялась во лжи. Не потому, конечно, что неотработанные деньги карман прожигали — не хотелось продолжать запутанное дело, в котором ничего, кроме неприятностей, не светило. Но не хотелось и бросать его, не распутав; самоутверждение в новой роли было необходимо, а бесперспективность, становившаяся с каждым шагом все более ощутимой, охлаждала, одиночество тяготило, выливаясь в ощущение беспомощности.

В результате «глаза страшились, руки делали» — совсем как в таэквондо или Дим-Мак: доведенные до полного автоматизма руки-ноги превозмогали эмоции. Но разум, его разум, способный в самые пиковые моменты уподобляться ледяному озеру, в последнее время выходил из повиновения. Дело психа Изгорского оказалось непосильным для несовершенного компьютера в черепной коробке. Оно обрастало плотью подробностей, уходило в темень небытия, подобно призраку; детали и факты то выстраивались в логическую цепочку, то рассыпались на отдельные звенья, словно кто-то невидимый и всемогущий дергал за ниточки. И Женька перестал понимать, ради чего. Какое ему дело до сумасшедшего, за которым вроде что-то и было, а приглядеться — так и не было ничего?

«Случайность, Женя…

Несколько случайностей…

Ты ничего не помнишь…

Обо всем забыл… забыл…

Жизнь твоя снова прекрасна и легка…

Сознание твое спокойно, как…»

Смирившись с проигрышем, он позвонил в квартиру Шейкиной во второй (и в последний, в чем нисколько не сомневался) раз…

Сейчас же, возвращаясь в Москву, Женька и думать забыл о своих пораженческих настроениях. Все вдруг стало на свои места, история обрела ясность, мертвецы, оставшиеся на страницах альбомов, вдруг заговорили, ожили, поставив перед ним ряд конкретных вопросов, ответы на которые, несомненно, должны были привести к победе.

Ефим Натансон и Юрий Изгорский — одно лицо!!! Искать следовало не Изгорского, а Натансона! Натансона, ученого, работавшего в какой-то биолаборатории АН, занимавшегося проблемами мозга или нервной системы, женатого до 1975 года на Натансон Валентине Иосифовне, 1932 года рождения, проживавшего на 2-й Фрунзенской (где-то рядом с хореографическим училищем). Идти по следу Ефима Натансона, инсценировавшего свою смерть — вместо него был похоронен, конечно же, кто-то другой, — пропавшего в 1975 году и воскресшего в 1986-м человеком, не помнящим родства, с документами на имя Изгорского Юрия Израилевича.

ГДЕ ОН ПРОВЕЛ ОДИННАДЦАТЬ ЛЕТ?

Те, кто все это время был с ним рядом, знают загадку его беспамятства и превращения в Изгорского, а также подоплеку взрыва на Мартеновской и, конечно же, убийства на улице Конституции в Лобне — не случайного, конечно, как не случайным было все в этой истории.

Столетник фаталистом себя не считал. Предстояло действовать, чтобы найти два неизвестных в уравнении «Где? И Кто?».

Патологоанатом Горохов любил жизнь.

Общительный и веселый человек, он во всем находил удовольствие. «Ну, что, лапушка, — обращался он к очередному «пациенту», входя в прозекторскую и дожевывая бутерброд, — давай-ка заглянем, что у тебя там внутри, отчего это ты решил сыграть в ящичек в расцвете лет…» Работал он споро, «пациенты» в его шкафы не попадали. В морозильных шкафах морга, возглавляемого Александром Сергеевичем, кооператоры хранили бананы. По взаимной договоренности, разумеется. «Надо шагать в ногу со временем, — говаривал он. — Рынок так рынок. В любой профессии всегда есть место предприимчивости».

Горохов любил женщин. К вскрытию их относился с особым вниманием. «Не печалься, лапушка, — бормотал он, распиливая грудную клетку попавшей на его стол представительницы слабого пола. — Ты и теперь живее всех живых». Над рабочим столом у него висела картина В. А. Серова «Девушка, освещенная солнцем», якобы подаренная ему внучкой художника в благодарность за удачное вскрытие. (Горохов с пеной у рта утверждал, что это подлинник, тогда как в Третьяковке — жалкая подделка.) На кофточке девушки, освещенной солнцем, губной помадой было написано: «Nill permanet sub sole»[3].

Гордившийся своим именем-отчеством, Александр Сергеевич любил, сидя над томиком знаменитого тезки, размышлять о причине летального исхода старой графини в «Пиковой даме» или царицы в «Сказке о мертвой царевне». Что означает это «восхищенья не снесла и к обедне умерла»? Юмор и артистизм делали Горохова желанным в любой компании, и даже те, кто знал о его мрачной профессии, забывали об этом через пять минут общения.

Женька застал его в кабинете. Завморгом писал заключение, время от времени любуясь осенью за окном и кусая кончик авторучки, будто сочинял стихи.

— Привет, Сергеич!

— Ба-а, какие люди — и без охраны! — воскликнул Горохов. — Проходи, лапушка, ситдаун, плиз.

— Ехал мимо, дай, думаю, загляну.

— Я так и понял.

Женька достал из-за пазухи бутылку армянского коньяку, зная слабость приятеля к этому напитку.

— У-у, дело принимает сорок серьезных оборотов. — Горохов пробежал глазами по этикетке, — пойду в залу за закуской.

Он исчез за дверью и через минуту вернулся с гроздью бананов.

— Извини, Сергеич, — выставил ладони Женька, — предубеждение. Ну нет у меня иммунитета к трупному яду — и все тут!

— Не болтай, — Горохов профессионально, на слух, плеснул в стаканчик шоколадного цвета жидкость. — Такого иммунитета ни у кого нет и быть не может, а я, как видишь, жив-здоров, чего и тебе желаю. — Он выпил, очистил банан, смачно откусил половину. — В тот шкаф, где они у меня хранятся, еще не ступала нога человека, — заверил он.

— Все равно не буду, — пригубив коньяк, Женька отодвинул стакан. — Я на машине, Сергеич, извини.

За окном послышался звук мотора, во двор въехала «труповозка», стала подавать задом к двери.

— Работу подвезли, — зевнул Горохов, выглянув в окно. — Давай загадку.

Женька покачал головой, оценив прозорливость приятеля.

— Ладно. Отчего помер Акакий Башмачкин?

— От обиды, без вскрытия ясно.

— Предположим. Обиделся, схлопотал инфаркт. Тело его обнаружили через три часа. Еще через два привезли к тебе.

Итого — пять. В каком случае ты напишешь в заключении, что его сердце перестало биться неделю назад?

Горохов удивленно повел бровями, закатил глаза, тряхнул головой.

— А ну, повтори, — переспросил он.

— Я старушку шестидесяти двух лет за руку держал, когда она еще не остыла. А назавтра в газете прочитал, что ее нашли в глубокой стадии разложения. Короче, рубрика «Что бы это значило?», Сергеич.

Горохов почесал в затылке, выпил Женькин коньяк, доел банан.

— Н-да, — сказал он через минуту. — Наводящий вопрос можно?

— Можно. Положим, у нее был сахарный диабет…

Патологоанатом снова задумался. Он был профессионалом высокого класса, при кажущейся простоте знал английский, латынь, немецкий, читал в подлинниках специальную литературу и не любил попадать впросак. К тому же понимал, что если Женька приехал, значит, кровь из носу — ему нужно помочь.

— Давно?

— Спалили уже.

Горохов посвистел, закурил.