Олег Алякринский - Клятва на верность Страница 7

— Николай Валерьяныч, — глухо прохрипел Варяг, морщась от страшной боли и постанывая сквозь стиснутые зубы. — Что со мной? Я ног не чувствую… Все занемело… Ив боку ломит — дышать не могу… Что же охрана ваша хваленая проморгала, а, Валерьяныч? — Он выгнулся всем телом вверх, громко охнув, и бессильно рухнул на сиденье.

— Теперь с них не спросишь, Владислав Геннадьевич, разве что на том свете ответ будут держать, — с горечью отозвался Чижевский, с усилием подталкивая Варяга поглубже в салон. Старичок забежал с левой стороны и, кряхтя, стал за плечи тянуть раненого на себя, чтобы дать возможность Чижевскому осторожно запихнуть обгоревшие, со свисающими клочьями кожи, окровавленные ноги в салон. — Из «Мухи» по нам впарили… Спасибо в том новеньком «лексусе» кузов был бронированный. И стекла пуленепробиваемые. А то бы мы сейчас с вами тут не беседовали… — Он скосил взгляд на старичка, который уже занял привычное место за рулем. — Уважаемый, давайте поживее! Тут недалеко есть госпиталь Главспецстроя. Туда давай!

Приходилось ему туго; кулаки Увара все чаще достигали цели, и Владиславу начинало казаться, что тело его скоро распухнет, как могло бы распухнуть лицо, попади тяжелый кулак его противника в скулу или в губы хоть раз.

Сконцентрировавшись, Владик сделал обманное движение левым плечом, шагнул вперед и, вложив в удар всю силу, попытался достать открытый подбородок. Это ему почти удалось: рука, защищенная рабочей рукавицей, почувствовала твердую преграду, но все же ощутимого вреда принести не могла.

Нет, не получилось и на этот раз. Но Увар вдруг отступил, опустив руки:

— Брек! На сегодня хватит бокса. — Он скинул рукавицы и несколько раз глубоко вздохнул, восстанавливая дыхание. — Ну ты меня утомил сегодня, парень! Могу сказать, что прогресс налицо. Тебе бы, шкет, в настоящий спортзал — вот тогда бы дело пошло. И так ты успехи показываешь, а на воле я б из тебя живо сделал мастера спорта. Но все равно, больше надо тренироваться. Резче действуй, понапористее! Пока ты в последний раз замах делал для удара, я б мог тебя пару раз отправить в нокаут, да пожалел. Сколько раз тебе говорить: ты должен сам превращаться в свой кулак, когда бьешь. Ты должен забыть обо всем остальном теле, — весь вес, всю силу, всю волю должен перелить в траекторию удара. Чаще всего один удар и важен. Один хороший удар и в боксе, и в драке решает все!

Под вздернутой верхней губой у Увара ярко сверкала латунная фикса. Из-за этой приподнятой губы казалось, что он постоянно улыбается. Валентина Уварова все в колонии звали просто Увар. Кличка пристала еще дома, в Донецке, где он стал мастером спорта по боксу и откуда в шестнадцать лет поехал в Москву на чемпионат СССР. Все бои чемпионата он выиграл достаточно легко, часть нокаутом, но главный бой, перевернувший его жизнь, случился уже вечером, после награждения золотой медалью. Отправились с друзьями погулять по столице, познакомились с девушками, зашли в ресторан, да выпили лишку, а там сцепились со столичной шпаной… В общем, как обычно: слово за слово, московские первыми начали, возникла драка, а потом у кого-то из нападавших случилось сотрясение мозга, у кого-то разрыв брюшины… Вот так все одновременно и произошло: и чемпионская медаль, и тюремный срок. Тренер надеялся на условный приговор, но у ресторанных забияк нашлись высокие покровители, так что свои два года колонии Увар получил. Сейчас при росте метр семьдесят восемь он весил восемьдесят три килограмма. Его крепкое мускулистое тело, взгляд исподлобья, постоянно вздернутая в усмешке губа, а главное, слава чемпиона по боксу создавали вокруг него ореол страха и почтения. Из-за своей мрачной и всепоглощающей страсти к боксу и восточным единоборствам Увар держался особняком в колонии, просто досиживал срок, чтобы через полгода выйти и принять участие уже во взрослых чемпионатах. Каждую свободную минуту он посвящал тренировкам, куда привлекал только тех, в ком опытным взглядом выделял такого же, как и сам, непокорного бойца.

Сразу же после того, как в эту пензенскую ИТК прибыл Владислав Смуров, Увар его заметил и не то чтобы взял под свое покровительство, а просто предложил тренироваться вместе. Но уже одно это существенным образом повлияло на положение Смурова в колонии и на отношение к нему других малолетних зэков.

А произошло это уже в первый день. Дело было так.

Старшина Петренко после помывки новеньких выдал Смурову узел с постельным бельем и одеялом и лично препроводил его в барак, где ему надлежало прожить несколько лет. Петренко шел рядом с новичком, размахивая огромными ручищами, и добродушно, почти отечески, басил:

— Ну, хлопец, раз к нам попал, теперь уже никуда не денешься. Будешь здесь кантоваться до гражданского совершеннолетия. За примерное поведение, может, скостят срок. А характер начнешь показывать — так будешь со взрослыми блатарями жизнь постигать. Это уж как пить дать, не отвертишься.

Говоря все эти слова, но всем своим существом выражая не огорчение или тревогу о несчастном будущем осужденного, а только непоколебимую, даже благожелательную уверенность в своем надежном месте в системе, старшина Петренко не спеша конвоировал своего тощего спутника.

На лавочке у кирпичной стены какого-то здания, мимо которого как раз проходили, тусовалась компания солдат с молоденьким лейтенантом, и, заметив старшину, его окликнули перелетным приветствием.

Владик топал рядом со старшиной опустив глаза. Он старался не глядеть на встречных, попадавшихся по пути, и временами вдруг осознавая страшное: что здесь он надолго, — и тогда, словно бы стараясь отогнать эту ужасную мысль, вскидывал взгляд и осматривался с вызовом.

Они миновали еще один кирпичный барак, подошли к соседнему. На углу, с торцовой стороны, был подвал. Старшина Петренко сказал, что сейчас вернется, и, покинув Владика, направился к раскрытой двери. Тут же из нее выскочил пацан лет тринадцати с измазанным сажей лицом и в засаленной робе, но, увидев наступающего на него старшину, побежал обратно, задев по пути грубо звякнувшим ведром кирпичную стенку. «Стой, Витька», — рявкнул старшина и ввалился в подвал. Как только он исчез в черном провале, оттуда послышался его трубный голос вперемешку с пронзительными детскими криками.

— Петренко кочегаров чехвостит, — послышался вдруг насмешливый голос за спиной.

Владик обернулся. Рядом стоял парень, на вид постарше него, лет уже семнадцати. Ростом он был повыше, но ненамного. И весь какой-то обветренный. Лоб пересекал ломаный рубец шрама. Парень лениво и цепко оглядел Влада.

— Новичок? — изрек он, скорее подтверждая очевидную вещь. — К нам в шестой пойдешь. Сегодня будем знакомиться.

Детские крики из подвала оборвались. Через минуту старшина, отдуваясь, выбрался оттуда.

— А ты чего здесь? Почему не на занятиях? — крикнул он парню. — А ну марш!

— Так перерыв же, Петренко!

— Да? — старшина взглянул на часы. — Обед, что ли, уже? Надо же! А ну кому сказал! — вновь прикрикнул он на парня, и тот, презрительно сплюнув, удалился. — Ты от этого хрена держись подальше, — неожиданно посоветовал старшина. — Из молодых, да ранних. Приблатненный. Полгода у нас уже кантуется, воду мутит. Таких уже не перевоспитаешь. На таких поглядишь: вроде жалко, а потом посмотришь, что он выделывает, и думаешь: ну и черт с ним.

Но Владик уже не слушал. Он вновь погрузился в свои невеселые думы. Впервые попав в СИЗО и слушая рассказы бывалых, ему случалось рисовать в воображении свои первые дни в колонии, и он иногда думал, что просто там не выживет, не вытерпит всех тягот неволи. Но очутившись здесь, да еще и пережив страшную ночь в вагоне и в карцере-купе, он не очень-то уже и боялся, даже не боялся совсем. Занимали его сейчас какие-то дурацкие мысли. Проходя мимо бараков, он почему-то стал думать о раскраске этих уныло-серых стен — о том, как бы весело выглядели синие, желтые и красные стены на фоне серого асфальта. Он еще подумал, что если бы асфальт, который сплошь покрывал всю территорию зоны, убрать, а землю распахать да засеять травой и засадить деревьями, то было бы полезно для здоровья и заключенных, и обслуги.

И тут ему вспомнились зеленые улицы и скверики в Казани, крутой берег над Волгой, и он сразу очнулся. «Что за маразм, — подумал Влад. — Нет, лучше совсем ни о чем не думать!»

В эту минуту подошли к нужному бараку и вошли внутрь. Он попал сразу с порога в длинный коридор и увидел стоящего на коленях пацана, который натирал деревянные половицы мастикой. Недалеко от двери во внутреннее помещение стояла группа подростков и смотрела на вошедших. Все в возрасте от четырнадцати до семнадцати лет. Кто улыбался, а кто глядел вызывающе. Впрочем, и улыбки были нехорошие.