Олег Вихлянцев - Стукач Страница 8

– Давай-ка, милый, сообрази бердяево[10], – ласково, по-отечески прошамкал Лелик.

Солдатик бодро кивнул и исчез.

– Скучаешь, спрашиваю? – повторил Лелик, посмотрев на Монаха слезящимися выцветшими глазами.

Кешка лишь чуть приподнялся на кровати, не зная, как ему себя вести и что отвечать. Каждое слово авторитетного вора могло содержать подвох.

– Молчишь… Значит, боишься, – заключил старик. – Напрасно. Лелика не надо бояться. Лелик – первый человек в зоне. С Леликом дружить надо. Хочешь дружить с Леликом?

– Хочу! – с ненужным, наверное, в данной ситуации рвением ответил наконец Монах. Отказаться означало навлечь на себя дополнительные неприятности. Хотя, если быть до конца откровенным, отказываться и мысли не было. Просто очень уж неожиданно появился у него в палате старикашка, держащий в страхе и трепете всех без исключения заключенных. Лелик прочно удерживал трон положенца[11] на протяжении уже лет двадцати в любой зоне, где только ни находился.

Интонация, с которой было высказано «хочу», заставила Лелика усмехнуться. Он прищурился и еще несколько секунд пристально смотрел на Кешку, словно гипнотизируя его.

– Что, потрепали тебя, малек? – заговорил он наконец.

– Было дело, – чуть осмелел Монахов.

– Это к добру. Наука будет. Меня вон еще в двадцатых окрестили. В Питере. И жив, как видишь. Тут все от нутрей человека зависит. Ежели гнилые нутря, подлые, трусливые – лучше сразу в могилу закапываться. Ну а коли дух есть, неча пургу в сральник пускать. Оно ведь как бывает? Гладишь на человека – бармит[12] вроде правильно. А чуть придавят его – слизь наружу из нутрей прет фонтаном…

Монах Лелика и слушал, и не слушал. Он в большей степени интересовался, какого лешего этому басивале[13] от него понадобилось? Ведь неспроста же он ввалился! И солдатик уже вернулся в палату с подносом в руках. А на подносе огурчики соленые, сало с чесночком, капустка квашеная да водочка вольная «Пшеничная». Поставил солдатик поднос и шмыгнул за дверь, чтобы по первому зову Лелика вновь явиться пред светлые очи его.

– Расскажи-ка мне, милок, что да как там у вас было с Соленым?

Ах! Вот оно что! Значит, Лелик зашел, чтобы о подробностях побега разузнать. Чего ж не поведать? Тайны в этом нет никакой. Главное – не проговориться сейчас, что уговаривал Соленого вернуться в зону с повинной. Малодушие в лагере карается нещадно.

Выслушав в Деталях рассказ Монаха, Лелик достал из кармана пачку «Казбека» и закурил. После первой затяжки глубоко закашлялся, но вскоре справился с подступившим недугом и мокро сплюнул прямо на пол, в угол палаты.

– Ну пей, хлеб-соль кушай, – предложил авторитет, указывая жестом на поднос. Налил в два стакана водки и один протянул Монаху.

Выпили не чокаясь. Смачно закусили.

– Вот что я тебе скажу, – продолжил Лелик. – Среди чертей тебе больше делать нечего. Пора к людям[14] идти. Рывок[15] с Соленым тебя хорошо показал. О «вышке» небось думаешь? Не думай. Менты в любом раскладе на тебя две мокрухи не повесят. Дело нешутейное. У зоны с волей связь хорошая. Там, – Лелик махнул рукой в сторону, где должен был находиться забор с колючей проволокой, – все уже знают, что барбоса[16] и лампасника[17] замочил Соленый. А будут давить – не подписывайся. Вспоминай о том, что Соленый на воле, а тебя под расстрельную подводят. В общем, соображай, как жить дальше. Если надумаешь, скажи. Станешь человеком, я за тебя мазу держать буду[18].

Лелик не сказал больше ни слова. И не попрощался. Встал с табурета и вышел прочь, придерживая ладонью поясницу и морщась от застарелого радикулита. Оставил на тумбочке поднос с остатками водки и еды. А Монах смотрел на поднос и думал, не встанет ли ему эта жрачка поперек горла?

В тот же вечер ему поменяли простыни. Принесли свежие – чисто выстиранные, накрахмаленные и отглаженные. Монах даже представить себе не мог, что в условиях зоны возможно такое. Один из шестерок – прихлебаев блатных – занес комплект нового нательного белья и пару полотенец. Не просто чистые, а совершенно новые, ни разу не бывшие в употреблении! В тумбочке появились несколько пачек «Казбека», банки со сгущенкой-тушенкой, пачка черного чая и бутылка «Пшеничной».

Но все это лишь добавило Монаху тревоги. Не по плечу почести. Какую плату потребует Лелик за столь щедрые подношения?

До глубокой ночи Кешка ворочался с боку на бок и все никак не мог уснуть. Лишь закрывал глаза – виделись кошмары. И липкая испарина неприятно покрывала холодный лоб. Мерешилась красная неоштукатуренная кирпичная стенка, к которой его подводят для того, чтобы расстрелять. И явственно виделся черный ствол у самого лба.

Кешка настолько углубился в свои жуткие фантазии, что не заметил, как в палату, не зажигая света, вошел человек. И лишь когда тот присел на табурет, Монах с диким криком, забыв о простреленных ногах, вскочил и беспорядочно замахал руками, словно пытался отогнать от себя нежданного гостя. Но тут боль от четырех полученных ранений напомнила о себе, и он вновь повалился на койку с безудержным воем. Человек продолжал сидеть молча, пока Кешка не успокоился.

– Ты кто?! – в безотчетном ужасе спросил наконец Монах, разглядывая пришельца.

Тот был одет явно не по-лагерному. Плечи укрывало серое в черную точку пальто из драпа, из-под которого виднелись белая сорочка и темный галстук. На голове незнакомца была шляпа с широкими полями, а на руки надеты коричневые перчатки из тонкой мягкой кожи.

– Меня зовут Иван Иванович. Фамилия – Багаев, – представился мужчина, на вид которому было лет тридцать, а то и меньше. – А вы, я знаю, Монахов Иннокентий Всеволодович. Тысяча девятьсот сорок шестого года рождения. Из Ленинграда. Уроженец города Легница Польской Народной Республики…

Тот, кто назвался Иваном Ивановичем, без запинки рассказал Кешке всю его биографию. Не забыл упомянуть даже о мельчайших подробностях уголовного дела и материалов суда, по которым тот был и определен для отбытия наказания в колонию. Впрочем, Иннокентия удивила не осведомленность гостя: тот здорово смахивал на мента и вполне мог ознакомиться с личным делом осужденного Монахова. Резануло слух обращение, на «вы». Очень уж как-то приторно-интеллигентно и вовсе не к месту. Лагерный лазарет не лучшее место для светских любезностей.

– Вы больны? – участливо поинтересовался Иван Иванович.

– А вы – доктор? – кисло усмехнулся в ответ Кешка.

– Не угадали, – проговорил Багаев. – Так что же с вами произошло? По какой причине вы здесь оказались, в лазарете?

– Печальный результат неудавшегося побега, знаете ли, – произнес Кешка. – Если позволите, я закурю. – Поддержав дежурно-вежливый тон человека в пальто и шляпе, он достал из тумбочки «Казбек».

– Я вам «Беломор» предложу. Ленинградский. Не откажетесь? – улыбнулся Багаев, вытягивая из кармана коробку.

Монахов принял папиросу из его рук и закурил.

– А вы неплохо устроились! – заглянул Иван Иванович в тумбочку. – Что, в лагере нынче такие пайки?

– Добрые люди помогают, – ответил Монахов, насторожившись.

– О доброте людской я и собираюсь с вами поговорить, Иннокентий Всеволодович, – вновь растянул рот в улыбке Багаев.

«Что за сучья вежливость?!» – недоумевал про себя Кешка.

– Лично я, – продолжил Багаев, – желаю вам только добра. Потому и решился на столь необычную встречу. Согласитесь, вы не ожидали меня здесь увидеть среди ночи.

– Я вообще никого не ожидал сейчас здесь увидеть.

– И тем не менее я здесь.

– Меня расстреляют? – неожиданно для самого себя задал вопрос Кешка. Он на самом деле подумал, что этот человек пришел для того, что бы известить его о предстоящем приговоре, хотя и несколько странным образом.

– А вы так спокойно спрашиваете, словно давно готовы к этому или знаете, что такое расстрел, – сказал Багаев. – Хотите, я вам расскажу, что это такое?

Монахова начал раздражать этот слащавый франт при галстуке и в шляпе. Но он ничего не ответил. Лишь натянул одеяло под самый подбородок.

– Выездная Судебная коллегия за полчаса примет решение о применении по отношению к вам исключительной меры наказания. А затем вы будете метаться в холодной камере смертников, биться головой о стену и кричать во все горло, чтобы вас простили и помиловали. Но ни кто не услышит. В один пасмурный день откроются двери, вас выведут якобы на допрос и в длинном узком коридоре шлепнут выстрелом в затылок. Подойдет тюремный врач. Констатирует наступление смерти. И вас похоронят. Над могилой поставят лишь табличку с порядковым учетным номером. Ни имени, ни фамилии. – Багаев поднялся с табурета и размеренно заходил по палате. По мере того, как он говорил, тон его становился все более зловещим. И уже не было в голосе прежней вежливости и мягкости. Будто сама смерть разговаривала этой темной ночью с Кешкой. Ужас охватил его. А Иван Иванович продолжал: – И тело ваше будут жрать черви. Уже через три-четыре недели, при здешней сырости, от вашего тела останется только скелет. А через год могилу сровняют с землей. На том же самом месте захоронят очередного приговоренного. От вас не останется и следа. Вот что такое смертный приговор! – выкрикнул Багаев.