Александр Грич - Тень иракского снайпера Страница 8

Столик и вправду был в прекрасном месте – вся ширпотребная суета оставалась где-то рядом, а Стоун с Потемкиным сидели в некотором подобии бамбуковой беседки – то есть видели только листву вокруг и чуть подернутую зеленью воду тихого пруда. Вопрос Эмилии о любви к чаю был неслучаен – в меню были чаи примерно трех сотен сортов – Потемкин даже не стал разбираться в этой роскоши, попросил Эмилию заказать ему что-то близкое к индийскому чаю – или цейлонскому.

– Иногда я прихожу сюда одна, – сказала Эмилия мечтательно. – Сижу, пью чай и думаю – здесь очень хорошо думается… Кстати, можете меня звать Эми – так проще.

– Спасибо. Я, соответственно, Алек. И я вам признателен за то, что мы встретились, – сказал Потемкин искренне. – Знаете, Эми, мы ведь с вами почти коллеги. Я начинал как журналист, и меня даже считали подающим большие надежды.

– Журналистика – это такая отрава, от которой трудновато избавиться, – улыбнулась Эмилия. – Это почти как ФБР. Говорят, что в Бюро трудно попасть, но зато невозможно уйти. С журналистами, по-моему, то же самое. С настоящими журналистами, я имею в виду.

– А я и не ушел… В определенном смысле, – признался Олег. – Вас это удивляет?

– Почему же? – Стоун стала серьезной. – По большей части это так и бывает. В конце концов, настоящий журналист – это тот, кто пишет на горячие темы и ведет трудные расследования. Его в отличие от вас закон не защищает, и оружия ему не выдают… Но вот не пойму, чем я могу быть вам полезна?

– Видите ли, вы – быть может, сами того не зная – подсказали одно из главных направлений, по которым идет расследование.

Женщина была заинтригована:

– Может, тогда возьмете меня к себе в штат?

– Я ведь серьезно, – сказал Олег без улыбки. – Это вы мне сказали, что оба убитых – клиенты Леборна… До вас это никому и в голову не приходило.

– Ну да, я же Брету, можно сказать, крестная мать в его портретном бизнесе, – протянула Эмилия. – Я об этих двоих сразу подумала.

– Ну так вот: может быть, погибли не двое, а трое… Все трое – клиенты Леборна. А может, их было и больше – мы этого пока не знаем. Поэтому я и попросил вас о встрече. В конце концов, за всю мою четвертьвековую практику службы я не встречался с переплетением искусства и преступлений – если понятно, о чем я говорю.

– Знаете, ваш вопрос может оказаться гораздо сложнее, чем вы сами предполагаете. – Стоун наконец была совершенно серьезна, и Потемкин не впервые в жизни поразился, как меняется человек, когда говорит на темы, для него жизненно важные. Даже лицо Эмилии изменилось – стало более значимым, вдохновенным даже… – Только вы, Алек, должны понять, что это разговор – не на одну чашку чая. Если вы и вправду хотите узнать, что я думаю об этих вещах – они ведь чертовски сложные. Адски сложные… Налейте же мне еще чаю, что вы за кавалер?

Потемкин послушно наполнил тонкие фарфоровые чашки.

– Вот я сказала «чертовски», «адски»… Замечаете, какой дьявольский лексикон? Мы с вами тут подходим к границе владений Князя Тьмы – а может быть, даже пересекаем эту границу… Вы спрашиваете меня о вещах философских – может ли искусство убивать? Правильно я вас понимаю?

Потемкин кивнул:

– Я почти ничего не знаю из этой области, поэтому с благодарностью выслушаю все, что вы скажете…

– Но что-то все же вы знаете? Расскажите что!

– Пожалуй, только об Эдварде Мунке. Его картина «Крик». И что было с человеком, который ее уронил…

– Все верно. Он заболел и умер. А другой, случайно задевший картину, попал в тяжелую автомобильную аварию. А третий, кто с досады картину ударил – не порезал, не повредил, только ударил, – тоже скончался в мучениях. О’кей! Если вы знаете это – этого достаточно для начала нашего разговора.

Эмилия перевела дыхание:

– Вы ведь родом из России, я слышала? По вас не скажешь… И художника Репина вы, конечно, хорошо знаете?.. А слышали вы когда-нибудь, что многие из тех, кто ему позировал, скоропостижно умирали?.. Никто этим совпадениям не придавал значения. Умер Мусоргский, композитор, чуть не на следующий день после окончания портрета, умер врач – Пирогов, по-моему… Через два дня. Какой-то ваш премьер-министр…

– Столыпин? – подсказал Потемкин неувереннно.

– Да, кажется, он… В него стреляли и убили – почти сразу же после того, как он кончил позировать. И это все уже не похоже на совпадения. Вообще же история знает примеры куда более разительные и документированные – и от них не отмахнешься. Был такой итальянский художник Джованни Браголин. Ничем абсолютно не известный. И вдруг в семидесятых-восьмидесятых годах прошлого века – то есть совсем недавно, это не древняя история! – в Северной Англии происходит серия пожаров, дома выгорают дотла – и во всех остается неповрежденной только одна вещь – дешевая репродукция картины Браголина «Плачущий мальчик».

Говорят, художник мучил сынишку, который ему позировал, чтобы написать его настоящие слезы… Причем как мучил?! Огнем! Мальчуган, так рассказывают, был жизнерадостный, но очень боялся огня. И отец, чтобы вызвать его слезы, подносил к его лицу зажженные листы бумаги, и мальчик плакал и корчился от ужаса, а отец писал… Захотите – посмотрите на эту картину: там плачущий мальчик и на лице его – ненависть и страх.

Говорят, что скандал с пожарами раздула в Англии желтая пресса для увеличения тиража. Но – сами пожары! Не один, не два, не три – их вы куда денете? – Эмилия почти задохнулась от возбуждения и вдруг, остановившись внезапно, взглянула на Потемкина – слушает ли? Понимает? Не смеется?

Но Потемкину было не до смеха… Вопросы тиражей желтой прессы его сейчас мало интересовали, зато убийства клиентов Леборна – это факт. Он налил Стоун еще чаю и попросил:

– Продолжайте, бога ради. Вы даже не представляете, насколько мне все это важно. Я понятия не имею, чем это может помочь следствию, но для меня все, о чем вы говорите, – чистое золото. Это именно то, о чем я вас просил…

– Хорошо. Но учтите, – Эмилия поглядела на собеседника исподлобья, – я ведь могу долго об этом говорить…

– Я не спешу.

– Тогда извольте. Здесь, неподалеку, в Калифорнии, живет художник по фамилии Кроунхэм. Художник не выдающийся, но вполне профессиональный. – Эми повела плечом. – Таких много. И ничем его полотна никогда не выделялись – кроме одного. На нем изображен мальчик лет шести-семи и девочка – лет трех-четырех. Ничего особенного… И тем не менее в домах, где висела эта картина, начинали происходить чудеса. Дети (картину чаще всего вешали в детских комнатах – по тематике, видимо) плакали и утверждали, что по ночам герои выходят из картины и тревожат их… Так было в одном доме, в другом, в третьем. Один из владельцев картины умер на следующий день после того, как ее купил…

– Мало ли от чего он мог умереть, – сказал Потемкин мрачно и тут же перебил себя: – Простите. Продолжайте, пожалуйста.

– Я встречалась с этим художником, – проговорила Эмилия. – Мне хотелось понять, что в этой истории правда, а что придумано. Я ведь многих здешних художников знаю…

– И вы хотели убедиться, что с ним все в порядке?

– Я встретилась с ним, чтобы понять для себя – не псих ли он. Так вот, он такой же нормальный, как мы с вами. Ему лет шестьдесят – шестьдесят пять. Седой, благообразный, с ухоженной бородкой. Об этой картине говорит с неохотой, но кое-что все же говорит.

Да, он знает, что с его картиной случалось что-то необычное – и не раз. И он понятия не имеет, как сложилась судьба оригинала и где он сейчас. А предыстория картины небезынтересная. Кроунхэм рос в приюте. Что именно произошло с его родителями – не знаю, он уклонился от рассказа, и все материалы и интервью с ним ничего в этом не проясняют. Ну ладно, есть люди, которые не хотят говорить о своих родителях – это случается, в конце концов. Или ничего не знают о них на самом деле. Это бывает реже, но тоже бывает… Короче, Сэм Кроунхэм и его маленькая сестра воспитывались в приюте. И как-то раз, уже будучи художником, Кроунхэм обнаружил старую фотографию тех времен, и ему показалась занятной идея написать картину, взяв за основу это старое фото.

Но идея идеей, а любой художник вам скажет, что от замысла до воплощения его на холсте – путь неимоверно длинный. Иногда – годы. А иногда – целая жизнь проходит, а замысел остается неосуществленным. А в случае с этой «детской» картиной все было иначе. Кроунхэм увидел фото, подумал о том, что неплохо было бы сделать картину, – и благополучно забыл об этом, занятый текущими делами. И вот однажды – прошло несколько недель – художник проснулся ночью с мыслью, что он должен написать эту картину сейчас. Немедленно. Пошел в студию и взялся за кисть. К утру работа была закончена. Точная дата сохранилась в дневнике Кроунхэма – так что ошибки быть не может. Почему я говорю об ошибке? – Эми взглянула на Потемкина – интересно ли? – и осталась довольна результатом. – Потому что, когда началась эта чертовщина с полотном, выяснилось, помимо всего прочего, что именно этой ночью в Северной Калифорнии, неподалеку от городка Редмилл, где тогда жил художник, было совершено злодейское убийство двух детей. Преступление и вообще редкое, а в той местности – тем более.