Алла Репина - Девушка с прошлым Страница 9

– “Обозначься, бычара, и спусти с ручника”, – Катька сама расхохоталась.

– Чего-чего?

– Назови, значит, свои имя и группировку, а также приди в себя, успокойся.

– А потом?

– Это уже по обстоятельствам. Могут сказать:

"Двигай тему”, а могут: “Ша, планшет”.

– А что такое этот “планшет”?

– Как что? Фильтруй базар, значит, – Катерина никак не могла избавиться от своей дивной родной речи…

– Что ты сказала?

– Господи, да выбирай выражения – как еще сказать?

И они обе хохотали – до стука в стену от других девчонок-медсестер, уже утомленных такими буйными соседками.

Вскоре Катька перекочевала жить к кому-то из новых знакомых, потом опять объявилась в общаге…

Так и металась она месяц за месяцем – от одного приятеля к другому, причем каждый раз ее романы были чистыми и возвышенными: с сияющим от счастья лицом Катька сообщала Марине, что вот теперь-то она, наконец, нашла то, что искала. “Маришечка, ты не думай, что я пошла по рукам”, – всегда смущенно добавляла она при этом и принималась перечислять достоинства нового избранника. Уже за первый год жизни в Питере этих избранников у Екатерины набралось, пожалуй, с полдюжины. Коллекция была представительная: от барменов и милиционеров до фирмачей и чиновников. На второй полудюжине Катька уже перестала говорить о романах и безумной любви – теперь она называла своих новых мужчин просто “спонсорами” или “па-пиками”, причем могла совмещать и того и другого, а для передышки в столь интенсивной жизни она возникала на пороге Марининой комнаты в общаге. Переночевать да поболтать “о девичьем, о потаенном”, как говорила сентиментальная Катерина…

Марина никого и ничего не искала. То ли давала себя знать заложенная Анной Леопольдовной пуританская щепетильность, то ли еще что, но мальчики с филфака и соседнего восточного были, как гласила старая университетская мудрость, тем же самым, что девочки с матмеха – то есть существами абсолютно бесполыми, а больные с отделения – тут и вовсе не о чем было говорить, одно слово: клиника, поэтому не было и поводов для раздумий. К тому же в каждом мужчине она находила черты своего отчима. Кто-то напоминал его жестами, кто-то словами.

Так было до тех пор, пока… Пока не наступил один октябрь – дождливый, с мокрыми тротуарами и прилипающими к каблукам желтыми листьями.

Как всегда невыспавшаяся – вечерние лекции давались непросто, к тому же накануне к ней заявилась Катерина с очередной историей о своих похождениях, – Марина, опаздывая, прибежала на отделение. В сестринской кое-как заколола на макушке распавшиеся волосы. Глянула в зеркало. Нечего сказать, красавица: без косметики, бледная, с веснушками, с покрасневшим от холода носом. “Такую только к швабре и приставляй”, – с грустью подумала она и, звякнув ведром, пошла набирать воду.

В дверях она уткнулась в какого-то мужчину. Видно, нового пациента, еще только осваивавшегося в этих коридорах.

– Боже мой, Николь Кидман? Какая роскошная девушка с прошлым, – игриво протянул пациент, лицо которого показалось Марине знакомым, – Ну, не смотрите на меня так. Вы не ошиблись.

– Что? – не поняла Марина.

– Амплуа такое – именно для вас… Вот, понимаете ли, попал в объятия эскулапов. Надеюсь скоро выбраться. Хотя, смотрю, здесь есть некоторые прелести и прелестницы. Так как вас зовут, моя прелестница?

За спиной пациента Марине уже делал круглые глаза завотделением, неизвестно откуда взявшийся здесь в столь ранний час.

Всполошился Лев Борисович оттого, что ночью на отделение на “скорой” привезли самого Павла Македонского. К утру больной оправился от сердечного приступа и не без удовольствия внимал комплиментам польщенных присутствием столь высокого пациента врачей и медсестер.

– Павел Сергеевич, весь коллектив нашей Покровской больницы… Рады, рады… Всегда поможем, – гудел завотделением. – Моя жена, я, моя теща – мы поклонники вашего таланта. Я помню все ваши фильмы. Как там? “Позови меня в даль ясную” – так, да? Вот лет двадцать назад, да, точно, я еще школьником был, мы прически под вас носили, – обрадовал актера лысоватый Лев Борисович.

Последняя фраза заставила поморщиться Павла Сергеевича.

Лет двадцать тому назад он и в самом деле был бешено популярен, играя всего одну и ту же роль бессменного героя-любовника, не суть важно, были ли это фильмы про колхоз или костюмные мелодрамы. Фильмов ставили много, спрос на Пашу был великий и, незаметно для самого себя, он протянул в одном амплуа и десять лет, и еще пять. Его сокурсники старились, былые подруги юности с травести начинали переходить на характерные роли, а то и в билетерши. Лишь он один по какому-то капризу природы оставался юн и свеж. Ему не давали больше тридцати – несмотря на его давно стукнувшие сорок, заполненные отнюдь не монашеским образом жизни. Павел Сергеевич по-прежнему был великолепен – проблема заключалась только в том, что теперь он был никому не нужен, кроме, разумеется, его родного театра, охотно принявшего назад, из кинематографа, своего блудного сына, согласившегося играть много и играть практически бесплатно. Никаких новых лент в Питере уже давно не снимали, в Москву, где кино еще теплилось, Павла Сергеевича не звали он был слишком породист, а новая эстетика требовала неврастенической простоты…

Поэтому упоминания о том, что он когда-то был и кто-то когда-то его обожал, выводили актера из себя.

Вчера, после концерта и банкета на юбилее очередного банка, на котором он за греющую сердце сумму создавал ауру светского салона для меценатов в цепях и их жен, почему-то сплошь в черных кружевах, это сердце-то и прихватило. Да так, что вмиг пришли тоскливые мысли о возрасте. О том, что ничего не достигнуто. Что нет и не будет уже того старого доброго кино, в котором всегда было место для Паши Македонского. Кто он теперь? Так, нанятый фигляр. “Спойте, пожалуйста… Прочтите, пожалуйста… Ах, мы ваши поклонники! Такой гонорар вас устроит?.."

Что за глупость ляпнул он той милой рыжеволосой девчушке? “Трепло старое, мышиный жеребчик, мне уже давно пора благородных отцов семейств играть. Только как их играть, если у самого – ни семьи, ни детей. Вечный Паша”, – ворчал он, пытаясь устроиться на продавленной койке.

Уже днем ему стал невыносим душный и тошнотворный запах больницы, помятые мужики, ответственно бренчавшие банками для анализов и отпускавшие сальные шуточки в адрес медсестер.

Завотделением был искреннее расстроен:

– Павел Сергеевич, вам надо подлечиться. Вы уж извините, но я напрямую: у вас опасный возраст, так сказать, переходный. С сердцем в этом возрасте не шутят. Пить уже нельзя. С женщинами тоже – поаккуратней…

Паша улыбнулся представлениям доктора о богемной жизни:

– Лев Борисович, актеры – самые обыкновенные люди. Днем – репетиции, вечером спектакль, потом еле ноги до дома дотащишь, какой-нибудь бутерброд перехватишь, а утром все сначала. Все, как у вас. Смены, дежурства…

– В любом случае. Всегда рассчитывайте на нас.

И, смущаясь, завотделением попросил автограф для тещи.

В коридоре Павел Сергеевич, уже одетый в концертный смокинг – а что поделать, в чем привезли, в том и выходил, – вновь столкнулся с Мариной. Отчего-то он вдруг заговорил с этой девочкой:

– Простите меня за ту глупость. Сам не знаю… Я уже не молод, но иногда по привычке… Да, послушайте, может быть, вы бы пришли к нам на спектакль, – нашелся он. – Как вас найти?

– Найти? – Марина растерялась. – Я живу в общежитии. Днем здесь. Вечером в университете.

– Приходите завтра, да? Я встречу вас у служебного подъезда.

– Завтра я могу. Завтра суббота.

– Приходите. Пожалуйста.

На следующий вечер она пришла к нему на спектакль. Не только потому, что отказываться было неудобно. Все-таки Павел Македонский был личностью легендарной, кумиром юности ее матери. Да и в театр, в котором он играл, попасть было не так-то просто. К тому же что-то тронуло ее в его словах, в его просьбе…

В тот день давали “Братьев Карамазовых”. Македонский играл Митю и как раз в этот вечер – запутавшийся, отчаявшийся, простодушный, как ребенок Митя – был им самим. Марина едва ли не дословно знала “Карамазовых”, но только в этот вечер, на спектакле, она внезапно поняла, что вся эта выдуманная история – это история о том, что пришлось ей пережить не так давно, там, в своем доме. В старике Карамазове она вдруг с отвращением увидела своего отчима… А Митя? Боже мой, она страдала вместе с ним. И она любила этого Митю.

Так произошло то, что никогда не поддается никакому разумному объяснению. Есть ли логика в том, почему один полюбил другого? Позднее, когда Марина пыталась разобраться, почему, отчего и за что, она не находила ответа на свои вопросы: никакой мотивации – просто душевный порыв. Или, как сказала бы Катька, слепая страсть.