Лео Брюс - Дело для трех детективов Страница 12

Хотя я и нашёл свою теорию довольно изобретательной, но немного стыдился, помещая в неё Терстона. Однако затем я понял, что настоящий следователь должен считать подозреваемыми всех. Например, возьмём Уильямса. Была ли хоть какая-нибудь возможность, чтобы Уильямс мог стать участником преступления? Был ли возможен хоть какой-нибудь трюк со временем или местом — а я узнал о множестве подобных фокусов при изучении уголовных дел, которые рассматривались публично, — который мог связать с убийством доктора Тейта или даже полицейского сержанта? Или горничную? Или повариху? Я не мог отбросить ни одного из них как заведомо невиновного. Даже если я ничему и не научился у трёх великих людей, сидящих рядом со мной, то всё же хорошо усвоил, что в конечном счёте они выберут того, кого я даже не подозревал. Таким образом, я следовал простому плану и подозревал всех. И настроился ничему не удивляться.

Но оставалось невыносимым, что, независимо от подозрений, я не мог найти подходящего мотива, связывающего кого-либо в этом доме с убийством Мэри Терстон. Мои подозрения, в конечном счёте, сводились к робким и несколько недостойным попыткам считать, что те, кого я недолюбливал — такие как Норрис и Столл, — могли иметь мотивы, а те, кто мне нравился — например, Уильямс и Феллоус, — нет. Я был вынужден признать, что мой метод не имеет с дедукцией ничего общего.

И всё же, всё же — кто-то это сделал! Это не было самоубийством. Женщина не кричит три раза, перед тем как перерезать себе горло так глубоко, как, по словам доктора, мог сделать только очень сильный человек. И этого «кого-то» необходимо обнаружить. Это также было бесспорным. Я не знал ни одного случая, когда один из этих трёх сыщиков оставил бы загадку неразгаданной, не говоря уж о том, что в данном случае действуют все трое. И если найденные улики дали им уже так много, что лорд Плимсолл спокойно листает книгу, месье Пико умиротворённо смотрит на огонь, а отец Смит обсуждает средневековое искусство, тогда, конечно, мне было чему у них поучиться!

Канаты, татуировка, отмеченные рекламные объявления, нюхательный табак, факт, что викарий назвал что-то там раковиной, драгоценности в комнате Стрикленда. Почему, спросил я себя, они так много значат для людей с большими мозгами, и так мало для меня? А потому, ответил я сам себе, что эти господа были следователями, в то время как я был простым наблюдателем. Но как же, как же мне хотелось иметь свою теорию — не хуже, чем у них!

Ладно, ничего. Через несколько минут начнётся перекрёстный допрос, и он без сомнения прояснит всё.

ГЛАВА 9

Когда чай был убран, Стрикленд и Норрис тактично покинули комнату, поскольку было понятно, что во время допроса должны присутствовать только Терстон, Уильямс и я. Вошедший около пяти часов сержант Биф кивнул нам с видом человека, готовящегося скорее к обороне. Несомненно, он чувствовал себя здесь несколько неуместным. Со своим потным красным лицом и свесившимися от жажды усами Биф выглядел так, словно мечтал оказаться сейчас не здесь, а в местном баре. Однако он не выдвинулся на первый план, а уселся на стул с самой прямой спинкой, какой смог найти, вынул свой огромный чёрный блокнот и замер в ожидании.

Затем вошёл Терстон. Я не видел его с предыдущего вечера и, пока Сэм Уильямс представлял нашего хозяина каждому из трёх детективов, глядел на него с тревогой. Терстон пожелтел и выглядел очень несчастным, но при обмене рукопожатиями ему удалось выдавить слабую улыбку.

— Я не хочу оставаться у себя, пока вы, джентльмены, занимаетесь расследованием всего этого, — медленно проговорил он, — поэтому я решил спуститься и сообщить вам всю имеющуюся у меня информацию. И если вы снова захотите меня увидеть и расспросить, я сделаю всё, чтобы помочь вам. Я ценю усилия, которые вы предпринимаете, чтобы прояснить это дело.

— Все мы очень глубоко вам сочувствуем, — сказал лорд Саймон, и его голос прозвучал довольно искренне. Мне понравилось, как он это сказал.

Терстон кивнул.

— Я скажу вам всё, что могу, — сказал он, — и есть некая э-э… семейная история, которую вам следует знать. Я обсудил это с мистером Уильямсом, который не только мой адвокат, но и друг, и мы оба согласились, что вы должны её услышать.

Тишина была нарушена движением сержанта Бифа. Он, с моей точки зрения, довольно бестактно, раскрыл свой блокнот и приготовился записывать.

— Моя жена была замужем до меня, — сказал Терстон, и я вздрогнул. — Я расскажу вам эту историю так, как я её знаю. Она была единственной дочерью глостерширского пастора. — Его голос дрогнул, но он продолжал. — Я не был знаком с её родителями, но наслышан, что они были трудолюбивыми и довольно суровыми людьми, преданными своей дочери. Мэри воспитывалась в среде, которую даже в те довоенные дни было принято называть пуританской. Но она была вполне счастлива, хотя для нынешнего поколения это может показаться странным. Она трудилась, как это делала её мать, в приходе, и, возможно, училась действовать в соответствии с природным бескорыстием. Действительно, кто мог бы её представить в любой ситуации иначе, нежели счастливой и бескорыстной?

Наступила напряжённая, но сочувствующая тишина. Наконец доктор Терстон продолжил.

— Одним из прихожан был богатый местный землевладелец, человек значительно старше её, который нажил состояние в Бирмингеме и недавно удалился в своё глостерширское поместье. За несколько лет до этого он овдовел, а после того, как несколько раз повстречался с Мэри, он старомодно попросил у её отца разрешения сделать девушке предложение руки и сердца. Пастор согласился, но его жена высказала одно возражение, которое следовало разрешить прежде, чем это предложение Мэри будет сделано. Этот почти пожилой человек казался во всех отношениях подходящим мужем. Но у него был сын.

— О Боже! — прошептал лорд Плимсолл.

— Мэри никогда не видела этого сына до того и, насколько я знаю, никогда не видела его потом. Мальчик уже заработал себе дурную славу или, по крайней мере, так сказал её первый муж. Он не жил со своим отцом в Глостершире. Подразумевалось, что он находился за границей, хотя, был ли он мальчиком на учебном судне или взрослым мужчиной в колониях, я не знаю. Однако само его существование сильно встревожило родителей Мэри, и, возможно, именно поэтому она о нём вообще услышала. Вдруг сын вернётся и станет препятствием между Мэри и её мужем? Вдруг он влюбится в Мэри? Ведь её родители были простыми людьми, и их представления о подобных ситуациях были почерпнуты в значительной степени из тогдашних сентиментальных романов.

Во всяком случае, проблема была обозначена и разрешена. Возможно, сегодня вы почувствуете в принятых тогда мерах некоторую долю эгоизма и неосознанной жестокости. Насколько я смог понять, между родителями Мэри и её мужем было решено, что сын не должен стоять на пути новой семьи. Я полагаю, ему назначили содержание, и Мэри однажды сказала, что в последний раз, когда они о нём слышали, а это было довольно давно, он, как полагали, находился в Америке. Но даже тогда она не была уверена, что это не была Австралия.

Терстон говорил очень медленно и задумчиво. Казалось, что его самого нервировало такое подробное описание, но он решил идти до конца. Однако легко было заметить, как он страдал.

— Они были женаты в течение десяти лет, — продолжал он, — и, я думаю, были довольно счастливы вместе. Мэри, конечно, никогда не замечала недостатков своего первого мужа. Или также второго мужа, если уж на то пошло. Она была не той женщиной, которая стремится искать недостатки в любом человеке.

В течение первых лет брака Мэри потеряла обоих своих родителей, и одним из немногих действительно заботливых поступков, совершённых для неё мужем, был переезд из района её отчего дома в дом приблизительно в миле отсюда. В первый раз я встретился с ними, когда навещал его во время инфлюэнцы вскоре после того, как они переехали. Затем началась война, и пасынок Мэри вернулся домой, чтобы поступить на военную службу, и даже сумел отличиться. Но даже во время отпуска в дом отца его не приглашали. Иногда муж Мэри ездил в город, чтобы встретиться с сыном, и отзывался о нём в этот период довольно доброжелательно. Но она никогда не виделась с пасынком.

После войны этот сын, как и очень многие сыновья, которые воевали, снова стал проблемой. Несколько лет за границей на персональном пособии, затем три-четыре года войны — это вряд ли хороший способ воспитать достойного гражданина. Он не был плохим мальчиком, но он был трудным. У него были нормальные недостатки, немного выставляемые напоказ, и я не думаю, что он когда-нибудь проявлял искреннюю привязанность к отцу. Он устраивался на различные работы, но неудачно, и уезжал в разные места. Но время от времени он вновь оказывался в Лондоне. Довольно обычное дело, полагаю.