Эжен-Франсуа Видок - Записки Видока Страница 20

Старшая из сестер, которую он привез в Париж, помогала ему. Одетая прачкой, с корзиной на плече, она входила в дома без привратника и, когда убеждалась, что жильца нет дома, возвращалась, чтобы дать знать об этом Мюло. Тогда тот, переодетый слесарем, являлся с отмычками и в два счета вскрывал самые сложные замки. Очень часто, чтобы не возбудить подозрения в случае, если кто-нибудь пройдет, сестра в переднике, в скромном чепчике и с озабоченным видом служанки, потерявшей свой ключ, присутствовала при взломе. Мюло, как видно, не имел недостатка в предусмотрительности, но все-таки был пойман на месте преступления и осужден на каторжные работы.

Глава двенадцатая

Никогда еще я не был так несчастен, как со времени поступления в Тулонский острог. В двадцать четыре года, оказавшись среди самых отъявленных злодеев, я предпочел бы жить среди прокаженных. Я страшился заразиться примером этих преступников, поскольку день и ночь в моем присутствии восхваляли поступки, противные нравственности. Правда, я уже противостоял многим искушениям, но нужда, нищета, а в особенности желание вернуть свободу невольно влекли к преступлению.

Я составлял разнообразнейшие планы бегства, но этого было мало — надо было дождаться благоприятного момента, а до тех пор оставалось только терпеть. Сидя в своих каморках вблизи от нас, надзиратели следили за каждым нашим движением. Их начальник, дядюшка Матье, так изощрился в искусстве распознавать людей, что с первого же взгляда догадывался об обмане. Этой старой лисе было уже почти шестьдесят лет, но, наделенный таким здоровьем, на которое годы как будто не имеют влияния, он отличался бодростью и физической силой. Я как сейчас вижу его с маленькой косичкой, седыми напудренными волосами и сердитым лицом. Он всю жизнь боролся с каторжанами и знал наизусть все их хитрости и уловки. Его недоверчивость была настолько сильна, что часто он обвинял арестантов в заговоре, когда те о нем и не помышляли. Однако я решился заслужить его благосклонность, что до тех пор еще никому не удавалось.

Вскоре я убедился, что надежды мои начали сбываться: я почувствовал его расположение. Дядюшка Матье иногда разговаривал со мной, а это, как уверяли другие, было признаком того, что я ему нравлюсь. Я попросил у него позволения заниматься изготовлением детских игрушек из обрезков дерева, которые мне приносили каторжники, ходившие на работу. Он позволил, только с условием, что я буду благоразумен, и на следующий же день я принялся за дело. Начальник наших надзирателей нашел, что я делаю хорошие вещи; заметив, что у меня есть помощники, он выразил свое удовольствие, чего за ним давно не замечали. «В добрый час! — похвалил он. — Люблю, когда так развлекаются; желательно было бы, чтобы все так поступали. Это вас займет, а вместе с тем и заработок вам пригодится на что-нибудь». Через несколько дней наша скамья превратилась в мастерскую, где четырнадцать человек, убегая от скуки, а также желая зашибить монету, энергично принялись за дело.

У нас всегда было много товара, и сбыт его происходил при посредстве тех же каторжников, которые доставляли нам материал. В продолжение месяца торговля наша развивалась. К несчастью, вскоре Тулон наводнился игрушками, и нам пришлось снова сидеть сложа руки. От нечего делать я выдумал боль в ногах, чтобы попасть в госпиталь. Врач, которому представил меня дядюшка Матье, принял меня под свое покровительство, вообразив, что я совсем не могу ходить; при намерении бежать всегда не мешает внушить о себе подобное мнение. Господину Феррану даже и в голову не пришло, что я его обманываю. Главный фельдшер тоже проникся ко мне расположением и доверил мне свой ящик, так что я распоряжался бинтами, приготовлял компрессы — словом, старался быть полезным, и даже лазаретный смотритель был ко мне благосклонен.

Убедившись, что я не вызываю ни у кого недоверия, я раздобыл парик с черными бакенбардами, спрятал в свой соломенный тюфяк пару старых сапог, которым вакса придала глянец. Что касается остальных деталей туалета, то я рассчитывал на главного фельдшера, имевшего привычку класть на мою постель свои сюртук, шляпу, палку и перчатки. Однажды утром я решил, что настал удобный момент для побега. Поспешив им воспользоваться, я в своем новом костюме направился к выходу; мне предстояло пройти мимо толпы помощников надзирателей. Сначала никто не обратил на меня внимания, и тут вдруг я услышал крик: «Держи! Держи! Это арестант сбежал!» Не теряя присутствия духа, я удвоил скорость, добрался до почтовой станции и, указывая на человека, только что вошедшего в город, заявил сторожу: «Ловите, этот бежал из госпиталя!» Такая смелость и решимость, может быть, спасли бы меня, но когда я собрался было перепрыгнуть через решетку, я почувствовал, что меня схватили за парик. Меня снова привели в острог, где посадили на двойную цепь.

Ясно было, что меня намерены наказать, и, желая избежать этого, я бросился к ногам комиссара «Ах, господин комиссар, — воскликнул я, — лишь бы только меня не били, это единственное, о чем я прошу; я лучше просижу лишних три года». При этой просьбе комиссар растрогался и сказал, что прощает меня благодаря моей смелости и новизне проделки, но требует, чтобы я указал ему того, кто предоставил мне костюм, поскольку я не мог позаимствовать его у фельдшера. «Вам, конечно, небезызвестно, что приставленные к нам люди — негодяи, на все готовые за деньги, но ничто в мире не заставит меня выдать оказавшего мне такую услугу». Довольный моим ответом, комиссар тотчас велел снять с меня двойные оковы. Меня снова отвели на роковую скамейку, на которой мне предстояло оставаться еще шесть лет.

Я тешил себя надеждой снова приняться за изготовление игрушек, но дядюшка Матье воспротивился этому, и я поневоле вынужден был бездействовать. Прошло два месяца без всяких перемен в моем положении.

Как-то утром комиссар, совершая осмотр, прошел мимо меня; я попросил позволения сказать ему несколько слов. «Ну! Что тебе надо? — спросил он. — Уж не хочешь ли ты на что-нибудь пожаловаться?» Ободренный этим, я воскликнул: «Ах, господин комиссар, вы видите перед собой честного преступника. Может быть, вы припомните, что по приезде сюда я заявлял вам, что нахожусь здесь вместо моего брата. Я его не обвиняю, думаю даже, что он был не виновен в подлоге, который ему приписывали, но это его осудили под моим именем, и он, а не я, бежал из брестского острога. Теперь он на свободе, а я, жертва злосчастной ошибки, несу за него наказание. Я знаю, что не от вас зависит решение суда, но есть милость, которую вы можете мне оказать: из предосторожности меня посадили в ту камеру, где много всякого сброда — воров, убийц и отъявленных злодеев. Ежеминутно я трепещу от рассказов об их преступлениях, от их планов совершить такие же, если не хуже, если только когда-либо им удастся освободиться от оков. Ах, умоляю вас, не оставляйте меня в их обществе. Я пытался убежать только для того, чтобы избавиться от окружения этих негодяев. (Я обернулся в ту сторону, где находились арестанты.) Взгляните, какими зверскими глазами они на меня смотрят: они хотят, чтобы я раскаялся в сказанном, они жаждут обагрить руки моей кровью. Еще раз умоляю вас, не оставляйте меня этим чудовищам». Во время этой речи каторжане словно остолбенели от изумления; они не могли постичь, как один из их собратьев осмеливался так поносить их в лицо; сам комиссар не знал, что думать о моей странной выходке. Добряк в душе, он велел снять с меня оковы и назначил на работы. Меня поставили в пару с неким Салесом, отличавшимся такой хитростью, какая свойственна только каторжнику. Как только мы остались одни, он спросил меня, собираюсь ли я бежать.

«И не помышляю, — ответил я, — я счастлив и тем, что мне можно работать». Мою тайну знал Жоссаз, он и устраивал все для моего побега. На мне было штатское платье, скрытое под одеждой каторжника так искусно, что даже мой напарник не заметил этого. На третий день после моего отделения от товарищей я пошел на работу и предстал перед смотрителем. «Иди отсюда, негодяй, — сказал мне дядюшка Матье, — теперь не время». И вот я очутился за канатами; место показалось мне удобным, и я сказал напарнику, что отойду по надобности. Едва он потерял меня из виду, как я сбросил свой красный плащ и пустился бежать по направлению к докам. Я зашел на одно судно и спросил Тиммермана, который, по моим сведениям, находился в госпитале. Повар, к которому я обратился, принял меня за кого-нибудь из новой команды. Я был в восторге от этой ошибки и, услышав по выговору, что повар овернец, завел с ним разговор на его родном языке и болтал совершенно свободно. Между тем я был как на угольях: сорок пар каторжан работали в двух шагах от нас, с минуты на минуту меня могли узнать. Наконец, я вскочил в лодку, которую отправляли в город, и, взявшись за весло, стал рассекать волны, как истый моряк. Скоро мы были уже в Тулоне. Я побежал к итальянской гавани. Тут раздались три пушечных выстрела, возвещавших о том, что побег обнаружен. Я задрожал: я уже видел себя в руках полиции, представлял себе, как предстану перед добрым комиссаром, которого так нагло обманул. Предаваясь этим печальным размышлениям, я продолжал бежать без оглядки и, чтобы не попадаться на глаза народу, направился к городскому валу.