Эжен-Франсуа Видок - Записки Видока Страница 21

Добравшись до уединенного места, я замедлил шаги. Какая-то женщина подошла ко мне и спросила на провансальском наречии, который час. Я ответил, что не знаю, тогда она стала болтать о дожде и хорошей погоде и заключила просьбой проводить ее. «Это в четырех шагах отсюда, — добавила она. — Никто нас не увидит». Я пришел со своей спутницей в бедную лачугу и спросил у нее чего-нибудь поесть. Пока мы беседовали, снова послышались три пушечных выстрела. «А! — воскликнула незнакомка с довольным видом. — Вот уже второй сегодня убежал». — «Стало быть, это тебе приятно, красотка? Или ты рассчитываешь на награду?» — поинтересовался я. «Я-то?.. Мало же ты меня знаешь». — «Полно! — воскликнул я. — Пятьдесят франков никогда не помешают, и если бы кто-нибудь из этих дерзких попался мне в руки…» — «Несчастный! — вскрикнула она, делая движение, чтобы оттолкнуть меня. — Я бедная девушка, но все-таки никогда не буду есть хлеб, заработанный таким образом». После этих слов я доверил ей свою тайну. Узнав, что я беглый каторжник, она решила мне помочь.

Мы с Селестиной вышли из дома и едва сделали несколько шагов, как мимо нас потянулась похоронная процессия. «Ступай за похоронами, — сказала она, — и ты спасен». Я не успел ее поблагодарить, как она исчезла. Процессия была многолюдная, и я смешался с толпой. Вскоре я убедился, что Селестина не обманула меня. Дойдя до кладбища, я подошел к могиле, бросил на гроб горсть земли и отстал от общества, направившись по боковым дорожкам.

Долго я шел, не теряя из вида Тулона. Часов в пять вечера при входе в сосновый лес я вдруг увидел человека с ружьем; поскольку он был порядочно одет и имел охотничью сумку, то я принял его за охотника, но, заметив торчавший из кармана пистолет, со страхом подумал, не один ли это из тех провансальцев, которые пускаются в погоню за беглыми арестантами. Если это предположение было верно, то никакое бегство мне бы не помогло, лучше было идти ему навстречу, нежели отступать. Я невозмутимо приблизился к незнакомцу и спросил дорогу в Алек.

«Идите по этой тропинке, которая вас приведет прямо к посту жандармов. Если вы не любите путешествовать в одиночестве, то можете воспользоваться их обществом».

При слове «жандарм» я невольно побледнел; незнакомец заметил действие своих слов: «Ладно-ладно, вижу, что вы не намерены идти большой дорогой. В таком случае если вам некуда спешить, то я готов вас проводить». Он, по-видимому, был отлично знаком с окрестностями, и я согласился.

После часа ходьбы товарищ мой подошел к дереву и провел рукой по стволу; я увидел, что он считает зарубки, сделанные на нем ножом. «Это хорошо!» — воскликнул он, вынул из своей сумки кусок хлеба и поделился со мной, дав мне попить из своей фляги. Подкрепление пришлось как нельзя кстати. Несмотря на темноту, мы шли так скоро, что я устал: ноги мои, давно отвыкшие от движения, отказывались служить мне, и я уже готов был объявить, что не могу продолжать путь. «Тише, — вдруг сказал мой спутник, припав ухом к земле, — прилягте, как я, и слушайте; с этим проклятым польским войском надо всегда быть настороже. Вы ничего не слышите?» Я ответил, что мне послышался какой-то топот.

«Да, — подтвердил мой проводник, — это они; не двигайтесь, или нас заберут». Не успел он договорить, как к кустам, где мы спрятались, подошел патруль. «Видите ли вы что-нибудь?» — послышался вопрос шепотом. «Ничего, сержант». — «Черт возьми! Так темно, хоть глаз выколи. Этот бешеный Роман — провались он в преисподнюю — заставил нас бродить всю ночь по лесу!.. Ну попадись он мне!» — «Кто там?» :— крикнул вдруг солдат. — «Ты кого-нибудь видишь?» — спросил сержант. «Никого, но мне послышался какой-то шорох с этой стороны», — и, вероятно, солдат указал на место, где были мы. «Ты бредишь… Тебя так напугали Романом, что он тебе всюду грезится».

Другие солдаты подтвердили, что действительно послышался шорох. «Да полно вам, — возразил сержант, — говорю вам, что никого там нет; нам пора убираться отсюда». Стража, по-видимому, намеревалась уйти.

«Это военная хитрость, — прошептал мой сотоварищ, — я уверен, что они изъездят лес и затем оцепят нас. Следуйте за мной, вот мои пистолеты: когда я буду стрелять, выстрелите и вы, так чтобы четыре выстрела прозвучали одновременно… Пора! Пли!»

Разом раздалось четыре выстрела, мы побежали без оглядки, но никто не стал нас преследовать. Придя к уединенному домику, незнакомец сказал мне: «Здесь мы в безопасности». Он прошел вдоль забора и вынул из дупла в древесном стволе ключ от дома, в который мы сейчас же вошли.

Железная лампа, висевшая у камина, освещала обставленное грубой мебелью жилье, в углу виднелся бочонок, по-видимому, наполненный порохом, выше, на доске, были разбросаны патроны. Женское платье, повешенное на стуле, и черная шляпка обнаруживали присутствие женщины; очевидно, она спала — до нас даже доносилось ее сопение. Мой спутник достал из старого сундука часть козленка, лук, масло, козий мех с вином и пригласил меня поесть. Он имел очевидное намерение порасспросить меня кое о чем, но я ел с такой жадностью, что он не рискнул прерывать меня. Когда я закончил, он отвел меня на нечто вроде сеновала, затем удалился. Едва я растянулся на соломе, как мною овладел непреодолимый сон.

Проснувшись, я решил, судя по высоте солнца, что должно быть два часа пополудни. Женщина, без сомнения та самая, чье платье мы видели, услышав, что я зашевелился, просунула голову в мою каморку и сказала: «Не шевелитесь, окрестности полны жандармов».

В сумерках я снова увидел вчерашнего попутчика, который прямо спросил, кто я, откуда и куда направляюсь. Приготовившись к этому неизбежному допросу, я ответил, что я дезертир с корабля «Океан», стоявшего тогда в гавани Тулона, и направляюсь в Алек.

«Хорошо, — сказал он, — теперь я вижу, кто вы такой; ну а кто я, как вы думаете?» — «По правде сказать, сначала я принял вас за полевого сторожа, потом за главаря шайки контрабандистов, а теперь уж и не знаю, что думать». — «Скоро узнаете… Надо вам сказать, что в нашей стороне народ храбрый, но не любит становиться солдатом насильно, поэтому подчиняется призыву только тогда, когда его избежать невозможно. Явились жандармы забирать непокорных, те оказали сопротивление; с обеих сторон было пролито много крови, и жители, принимавшие участие в битве, бросились в леса, чтобы избежать военного суда. Так мы собрались в числе шестидесяти человек под начальством Романа и братьев Биссон де Трец. Если вам угодно остаться с нами, я буду рад».

Не желая отклонять предложение и не думая о последствиях, я изъявил согласие. Еще два дня я пробыл в хижине, на третий мы отправились в путь, и мой спутник снабдил меня карабином и двумя пистолетами. После нескольких часов ходьбы по горам, покрытым лесом, мы подошли к жилью, гораздо большему, чем первое: это был дом предводителя Романа. Я подождал с минуту за дверью, вскоре мой товарищ вернулся за мной и ввел меня в большую залу, где я очутился перед сорока субъектами, окружавшими одного. То ли простолюдин, то ли мещанин — он напоминал своим обликом провинциального землевладельца; этой-то персоне меня и представили. «Очень рад вас видеть, — сказал он, — мне говорили о вашем хладнокровии, познакомили и с другими качествами. Если вы согласны разделить с нами опасности, то найдете здесь друзей. Все честные люди на нашей стороне, равно как и все храбрые, потому что мы одинаково ценим как честность, так и храбрость». После этой речи, которая могла быть произнесена только Романом, мне устроили братский прием. Таково было мое вступление в это сообщество. Начав, как и шуаны, с того, что останавливал дилижансы с казенными деньгами, Роман перешел к грабежу путешественников. Рекрутам, из которых преимущественно состояла его шайка, были не по сердцу подобные вылазки; но привычка к бродячей жизни заставляла их идти и на это.

Я очутился среди грабителей с большой дороги, которые наводили ужас на Прованс. Я уже одиннадцать дней прожил с разбойниками в твердой решимости избежать участия в их предприятиях, когда однажды ночью, уснув глубочайшим сном от усталости, я был разбужен необычайным шумом. У одного из товарищей украли туго набитый кошелек, и он поднял тревогу. Поскольку я был новичком, то, естественно, подозрение пало на меня. Он голословно обвинял меня, и вся шайка ему поддакивала. Напрасно я заявлял о своей невиновности — решено было меня обыскать. Я спал одетый, и меня стали раздевать. Каково было удивление разбойников при виде на моей рубашке… клейма каторжника!

«Каторжник!.. — вскрикнул Роман. — Среди нас каторжник… это может быть только шпион… расстрелять!»

Я услышал, как стали заряжать ружья.

«Стой! — воскликнул атаман. — Пусть прежде отдаст деньги». — «Да, — сказал я, — но мне необходимо переговорить с вами наедине».

Роман согласился меня выслушать. Оставшись с ним, я снова стал утверждать, что не брал денег, и указал на средство, как их разыскать, которое, как помнится, когда-то вычитал у Беркена. Роман появился, держа в руке столько соломинок, сколько было нас. «Заметьте, — сказал он, — что самая длинная обозначает вора». Все стали дергать, и всякий поспешил подать свою соломинку. Одна была короче всех, ее подал Жозеф Бриолль. «Так это ты? — сказал Роман. — Все соломинки были одинаковой длины, а ты свою укоротил и сам себя этим выдал». Его тотчас обыскали, деньги были найдены за поясом. Меня оправдали, сам атаман извинился передо мной, но в го же время объявил, что я не могу больше состоять в шайке: «Это несчастье, — добавил он, — но согласитесь сами… что, раз побывав на каторге…»