Грант Аллен - Дело врача Страница 23

— Вы говорите парадоксами! Разумеется, если человек всю жизнь трудится ради этого, он не может не испытывать сочувствия к роду человеческому.

— В таком случае, когда ваш друг Бейтс посвящает жизнь изучению и классификации божьих коровок, его снедает сочувствие к этим букашкам?

Хильда состроила такую смешную гримаску, что я рассмеялся.

— Но эти случаи не равнозначны, — возразил я. — Бейтс убивает божьих коровок и коллекционирует их. А Себастьян исцеляет людей и добывает полезные знания.

Хильда снова улыбнулась, как умудренная жизнью женщина, и потеребила свой передник.

— Действительно ли эти случаи столь различны? — продолжала она, коротко взглянув на меня. — Нет ли между ними черт сходства? Человек, склонный к научной деятельности, избирает еще в юности, зачастую случайно, тот, этот или иной предмет для исследования. Но содержание предмета, по-моему, не слишком существенно. Оно определяется внешними обстоятельствами, не так ли? Важнее темперамент. Именно он делает — или не делает — человека ученым.

— Звучит загадочно! Что вы имеете в виду?

— Предположим, в семье с научными наклонностями родилось два брата. Один посвятил себя бабочкам — почему бы и нет? — а другой — геологии или подводным телеграфным линиям. Так вот, человек, увлекшийся бабочками, не наживет состояния на своем хобби: бабочки денег не приносят. Соответственно, мы говорим, что он непрактичен, неспособен вести дела и счастлив, только когда бродит по лугам со своим сачком, охотясь на махаонов и лимонниц. Но его брат, увлекшийся подводным телеграфом, наверняка изобретет много усовершенствований, получит десятки патентов, и деньги сами потекут к нему, хоть он и не покидает своего рабочего кабинета. Наконец он становится пэром, миллионером, и мы говорим: что за хватка у него, до чего дельный господин, и как мало похож он на своего бедного мечтательного брата-энтомолога, которого хватило лишь на то, чтобы изобрести новый способ выводить дождевых червяков! Однако на самом деле все могло зависеть от случая, который побудил одного брата в детстве купить сачок для бабочек, а другого подтолкнул к школьной лаборатории, чтобы там побаловаться с электрическим колесом и дешевым аккумулятором.

— Вы хотите сказать, что Себастьян обязан своим возвышением игре случая?

— Никоим образом, — Хильда помотала своей хорошенькой головкой. — Что за глупости! Мы оба знаем, Что у Себастьяна могучий ум. Он способен достичь успехов в любой отрасли науки, какую изберет. Он прирожденный мыслитель. Разве это нужно объяснять? — Она помедлила, собираясь с мыслями. — Скажем так: Хайрем Максим пожелал направить все силы своего разума на создание пулеметов — и вот они убивают тысячи людей. Себастьян предпочел применить свой разум к медицине — и вот он исцеляет ничуть не меньше людей, чем убивает Максим. Разница заключается в направлении усилий.

— Понимаю, — сказал я. — А то, что медицина служит добрым целям, — лишь вторичный признак.

— Именно так. Это я и подразумевала. Цель добрая, и Себастьян стремится к ней со всей энергией возвышенной, одаренной и целеустремленной натуры — но не доброй!

— Не доброй?

— О нет. Откровенно говоря, по-моему, он идет к цели безжалостно, жестоко, не ведая угрызений совести. У него высокие идеалы, но нет принципов. В этом отношении он напоминает мне одного из гениев итальянского Ренессанса — Бенвенуто Челлини и прочих. Эти люди могли часами корпеть над формой складок на какой-нибудь статуе, со всем старанием истинного художника, и все же прервать свой бескорыстный труд, чтобы всадить нож в спину соперника!..

— Себастьян не таков, — запротестовал я. — Он начисто лишен низменного чувства ревности.

— Верно, Себастьян не таков. Ничего низменного нет в его характере. Ему нравится быть первым в своей отрасли, но он с радостью примет научный триумф другого ученого, если другой предвосхитил его: ведь это послужило бы к торжеству науки в целом — а прогресс науки заменяет Себастьяну религию. Но… он способен сделать почти то же самое или еще большее. Он без капли жалости заколет человека, если сочтет, что это послужит прогрессу знаний.

Я не мог не согласиться с точностью ее диагноза.

— Сестра Уайд, — восхитился я, — вы удивительная женщина! Я уверен в вашей правоте, но… как вы дошли до таких выводов?

Тень прошла по ее лицу.

— У меня есть основания. Я просто знаю, — ответила она медленно. Потом добавила другим тоном: — Возьмите еще один пончик!

Я съел пончик и, отставив чашку, задумался. Какое у Хильды прекрасное, нежное, чуткое лицо! И какие способности! Она печально ворошила угли в камине. Я смотрел на нее и пытался понять, почему до сих пор никогда не решался задать Хильде Уайд один вопрос, душевно очень важный для меня. Должно быть, мне мешало глубокое уважение. Чем сильнее мы уважаем и чтим женщину, тем труднее задавать подобные вопросы. Наконец я почти решился.

— Мне никак не удается понять, — начал я, — что могло заставить такую девушку, как вы, со средствами, с друзьями, умную и… — Я осекся, но все-таки сумел выговорить: — И красивую, вести такую жизнь — жизнь, которая во многих отношениях не подходит вам!

Она продолжала ворошить жар еще задумчивее, чем прежде; потом переставила тарелочку с пончиками на маленькую чугунную подставку возле каминной решетки и пробормотала, не глядя на меня:

— Что может быть лучше в жизни, чем служение людям? Вы же не считаете такую жизнь неподходящей для Себастьяна!

— Себастьян! Он мужчина. В этом разница, существенная разница. Но женщина! Тем более вы, моя дорогая леди… Всякий чувствует, что на свете мало настолько чистых, высоких, добрых вещей, каких вы заслуживаете. Я не представляю…

Она остановила меня грациозным взмахом руки. Ее движения всегда были медленны и полны достоинства.

— В моей жизни есть Цель, — ответила она серьезно, смело глядя мне в глаза. — Ради нее я решилась пожертвовать всем. Она поглощает меня целиком. Пока я не осуществлю свой замысел… — Слезы заблестели на ее ресницах. Она с усилием сдержала их. — Не спрашивайте больше. Я еще не достаточно тверда в своих намерениях. Я не стану слушать!

Я наклонился к ней, стараясь развить свой успех. Воздух казался наэлектризованным. Вихри эмоций кружили между нами.

— Но не хотите же вы сказать, что…

Она снова пресекла мою попытку движением руки.

— Не следует пахарю оглядываться, взявшись за плуг, — твердо ответила она. — Доктор Камберледж, пощадите меня. Я пришла в клинику Св. Натаниэля намеренно. С самого начала я объяснила вам, чего хочу… Быть рядом с Себастьяном. Я хочу быть рядом с ним ради той цели, которую лелею в сердце. Не просите меня раскрыть ее преждевременно. Я женщина, следовательно, слаба. Но мне нужна ваша помощь. Поддержите меня, а не препятствуйте!

— Хильда, — вскричал я со смятением в сердце, — я помогу вам во всем, что вы пожелаете. Но позвольте мне хотя бы надеяться, что та, кому я помогаю, когда-нибудь…

И в этот момент, по злой прихоти судьбы, открылась дверь и вошел Себастьян.

— Сестра Уайд, — начал он, окинув нас суровым взглядом — а в голосе его прозвенела сталь, — где те иглы, которые я заказывал для сегодняшней операции? Мы должны быть готовы еще до прихода Нильсена… Камберледж, вы мне понадобитесь.

Золотое мгновение пришло и улетело. Очень нескоро представилась мне возможность снова поговорить с Хильдой.

После этого день ото дня моя уверенность в том, что Хильда следит за Себастьяном, становилась все крепче. Почему, не знаю; но я уже не сомневался, что между ними идет давно начавшийся поединок, причина которого была темна и таинственна.

Первый проблеск объяснения случился неделю или две спустя. Себастьян наблюдал пациента с заболеванием сердца, в состоянии которого вдруг проявились неясные симптомы. Не стану утомлять вас подробностями, скажу только, что все мы подозревали возникновение аневризмы. Ухаживала за больным Хильда Уайд, так как она всегда имела дело с больными, которых вел Себастьян. Мы столпились вокруг койки, наблюдая за действиями профессора. Он держал в руках фаянсовую миску с лекарством для наружного применения и, чтобы наклониться к больному, отдал ее Хильде. Я заметил, как задрожали при этом пальцы девушки; глаза ее неотступно следили за Себастьяном. Между тем он обратился к своим студентам.

— Итак, — начал он спокойным тоном, как будто его Пациент был подопытной лягушкой, — мы наблюдаем весьма редкое развитие заболевания. Оно мало изучено.

По сути, подобные симптомы я наблюдал до сих пор лишь однажды. Тот случай имел летальный исход. Пациентом тогда был, — он выдержал драматическую паузу, — известный отравитель, доктор Йорк-Беннерман.

Едва он произнес эти слова, руки Хильды Уайд задрожали еще сильнее, она вскрикнула и выпустила миску, которая упала на пол и разбилась на мелкие осколки.