Николас Мейер - Учитель для канарейки Страница 23

Ее лицо внезапно помрачнело, как будто приток грязи замутил чистый горный поток.

— Вы думаете, он способен причинить ей зло?

Я промолчал, но она все поняла по моему выражению.

— А что вы подразумеваете под Ноубоди? Что такое Ноубоди?

— Мадемуазель Дааэ никогда не рассказывала вам о своем ангеле?

— И что с ним?

— Ангел предпочитает называть себя Ноубоди. Это его голос вы слышали в гримерной мадемуазель Дааэ, когда он давал ей уроки. Сначала я думал, что он — какой-то разобиженный служащий Оперы, но пришлось отказаться от этого предположения.

— И какая у вас теперь теория?

— Никакой. Фактически, у него есть уже то преимущество, что он знает, кто я, тогда как я понятия не имею, кто он такой.

Она покраснела.

— Вы полагаете, что вас мог выдать мой крик?

И вновь она правильно истолковала мое молчание.

— Мне искренне жаль, мистер Сигерсон. Я сожалею об этом столь же сильно, как и о том, что считала вас мыслительной машиной.

Я уже не мог не обращать внимания на головную боль, Уотсон.

— Вы уверены, что он знает, кто вы?

— Вполне, — с горечью признал я, нащупывая в кармане адресованную мне записку. — А все, что мне известно о нем — что он читает Гомера.

Она вопросительно взглянула на меня.

— В Одиссее циклопа Полифема ослепляет герой, именующий себя Никто. Когда великан пытается назвать своего обидчика, его братья-циклопы, естественно, приходят в растерянность, — я вздохнул. — Это все его тщеславие.

Мисс Адлер погасила сигарету.

— Что же, — несчастным голосом сказала она. — Я освобождаю вас от обязательств. И мне искренне жаль, что я впутала вас в это дело, — тихо добавила она.

Она явно была очень расстроена. Я подтянул поближе стул.

— Вы не должны переживать по этому поводу, мадам. Все эти события не открылись бы перед нами именно таким образом, если бы я не начал с визита к мадемуазель Дааэ.

На самом деле, именно это рассуждение уязвляло меня больше всех остальных, Уотсон. Я чувствовал себя совершенно беспомощным перед безумцем.

— Мне только жаль, что я не сумел выполнить ваше поручение, — добавил я, снова помолчав. Она взглянула на меня блестящими глазами, взяла мою руку и задержала в своей куда дольше, чем было необходимо.

— Вам не стоит такое говорить, мистер Сигерсон. Ничто не заставит меня разочароваться в вас. И уж конечно не вчерашнее.

Я не заметил ни следа насмешки в ее выражении или голосе. Я осторожно убрал свою руку из ее ладоней и поднялся на ноги.

— В одном вы можете быть уверены, мисс Адлер: я не собираюсь отказываться от охоты. Я намерен разоблачить этого негодяя, даже если это будет последнее, что я сделаю в жизни.

— Надеюсь, что нет, — она тоже поднялась на ноги, хотя и с некоторой неохотой. — Вы расскажете мне свои планы?

— В данный момент это было бы неразумно. А вы расскажете о своих?

Она слегка приподняла плечи характерным для нее, как мне показалось, жестом.

— Из Амстердама я поеду в Монтенегро, — она вздохнула. — Усталый странник.

— Думаю, вы будете только рады оставить это место и всю эту несчастную историю за спиной.

Она одарила меня взглядом, очень напомнившим ее прежнюю, лукаво посмотрев из-под шелковых ресниц.

— Пожалуй, не так уж и рада. Мы еще увидимся?

Я взял ее руку в свои и поцеловал. На этот раз я не сразу выпустил ее руку.

— Все может быть, мисс Адлер.

Она внимательно оглядывала мое лицо.

— Я надеюсь, вы найдете то, что ищете, мой друг.

— Ему от меня не спастись.

— Я не об этом, — таинственно уточнила она, и, повторяя мой недавний жест, медленно высвободила руку.

Комиссия по городскому планированию располагалась на рю де Варенн, 76, на довольно узкой улочке с совсем уже узкими тротуарами, где не было места деревьям. Помимо дома миссис Уортон, на улице располагались преимущественно правительственные учреждения[55]. Служащий на вахте в центре фойе желтого мрамора в Комиссии планирования с оттенком некоторого превосходства сообщил мне, что мне нужен Департамент общественных зданий в сотне шагов оттуда, в доме номер 92.

Я пришел в дом номер 92, нашел там более предупредительного служащего и объяснил ему, что хотел бы посмотреть планы Дворца Гарнье.

— Пожалуйста, мсье. Все планы общественных зданий предоставляются для свободного изучения. Только заплатите два франка на поддержание архива.

Испытывая благодарность за столь демократичный подход, я расплатился, проследовал за своим проводником меж нескончаемых кип покрытых плесенью документов и стал ждать внизу, пока он забрался по высокой лестнице на колесиках.

— А вот это странно!

— Что-то не так?

Он промолчал, и я нетерпеливо топтался внизу, пока он рылся надо мной, просыпая пыль и клочки желтеющей бумаги, падавшей на меня, подобно многовековому снегу.

Наконец, он спустился и предстал передо мной со странным выражением на лице.

— Они пропали.

— Что, все пропали?

Вместо ответа он почесал макушку, потом поманил меня за собой, и мы пошли дальше между кип бумаг, но на другом этаже нас ждал тот же самый результат.

— Очень странно.

Мне это вовсе не казалось странным, но я держал свои мысли при себе. Я подумал, не потребовать ли назад свои два франка, но, по размышлении, решил не упоминать и об этом.

— А что архитектор? — спросил я вместо этого.

— Кто?

— Гарнье. Вы не знаете, где я могу его найти?

— На Пер Лашез, но не думаю, что он станет с вами разговаривать, мсье.

— Отчего же?

Он улыбнулся, словно бы извиняясь за свою шутку.

— Пер Лашез — это кладбище, мсье.

— А!

Как оказалось, Шарль Гарнье умер за два года до этого и с церемониями, далекими от скромности, был похоронен на знаменитом кладбище[56].

Итак, очередной путь расследования зашел в тупик, однако у меня начала формироваться идея.

Теперь мне было ясно, что Ноубоди знал об Опере значительно больше, чем кто-либо еще, и что он постарался, чтобы никто другой не мог выяснить больше, чем было известно ему. Оставалось только жалеть, что создатель этого лабиринта был мертв, потому что, при отсутствии планов, его знания могли быть мне очень полезны.

Я бродил по улицам Левого берега, глубоко погруженный в свои мысли, пытаясь разобраться, что мне следовало делать. Несомненно, я должен был начать расследования с поиска планов здания еще до того, как посетил Кристин Дааэ, нужно было, также, поговорить с Дебьенном и Полиньи прежде, чем относить любовную записку юному виконту, а не наоборот. В моей покаянной литании звучало слишком много «должен» и «если». Да, из-за этих глупых промахов, и я был виновен в произошедшем, однако я понимал, что не продвинусь в расследовании, если так и буду размышлять о них. Задним умом все крепки, как и намекала Ирен Адлер. Решительно передернув плечами, я велел себе не думать о прошлом и начать все сначала.

Главной сложностью было то, что я имел дело с безумцем, и логика происходящего, всегда столь успешно служившая мне, в этот раз полностью зависела от каприза существа, чьи мысли окутывала непроницаемая завеса тайны. Если он был безумен, значит, я должен был постичь логику его безумия. Если я не могу предсказать его действия, может быть, мне удалось бы разобраться в их мотивах?

А мотивы были довольно ясны, долго рассуждать не приходилось. Монстр был одержим бедняжкой Кристин Дааэ. Я все больше концентрировался на этой идее, проходя по улицам и мелким лавчонкам. И в своей одержимости ею он мог позволить себе решать о жизни и смерти, устанавливать собственные законы, ходить, куда ему заблагорассудится, словно он был владельцем всей Оперы.

И меня осенило. Я как раз поравнялся с Сен-Жермен-де-Пре, когда на меня снизошло озарение, такое же нежданное и чудесное, как яблоко, упавшее на голову Ньютона. Когда решение пришло ко мне, мне даже пришлось остановиться и прислониться к дереву у обочины тротуара, ибо от изумления у меня слегка закружилась голова. Истина, которая внезапно открылась мне, казалась невероятной, и все же это была истина, которая, к тому же, находилась перед моими глазами уже какое-то время. Оттого только, что она была такой поразительной, я не распознал ее раньше. Вам известна моя любимая максима, доктор: исключайте все невозможное, и то, что останется, пусть оно даже будет маловероятно, окажется истиной. Только так я мог объяснить, почему Ноубоди, как никто другой, ориентируется в лабиринтах Оперы. Я не понимал, почему столь простое объяснение не пришло ко мне раньше, но в своем тогдашнем смиренном состоянии предпочел не смотреть в зубы дареному коню и не тратить драгоценное время, казня себя за то, что правда столь долго ускользала от меня.

Понелля я разыскал в его излюбленном кафе на бульваре Сен-Жермен, он был погружен в газетные описания произошедшей трагедии, забытая сигарета опасно свисала из его губ.