Гастон Леру - Дама в черном Страница 25

Старый Боб был в ужасном настроении, и мы с Рультабилем поспешили уйти. Господин Дарзак остался со своим испорченным рисунком, думая, без сомнения, о совершенно других вещах.

Выйдя из Круглой башни, Рультабиль и я подняли глаза к небу, которое все больше затягивалось черными тучами. Гроза приближалась, но дождь только накрапывал, и было очень душно.

— Пойду полежу, — сказал я, — может быть, в комнате будет прохладнее, там все окна открыты.

Рультабиль последовал за мной в Новый замок, но вдруг, когда мы подошли к первым ступеням широкой лестницы, остановился.

— Она там, — сказал он глухим голосом.

— Кто?

— Дама в черном! Вы разве не чувствуете, что вся лестница пропитана ее ароматом?

И он скрылся за какой-то дверью, попросив меня продолжать свой путь, не заботясь о нем, что я и сделал. Каково же было мое удивление, когда, открыв дверь своей комнаты, я оказался лицом к лицу с Матильдой!

Она вскрикнула и исчезла в темноте, как вспугнутая птица. Я выбежал на лестницу и перегнулся через перила. Скользя по ступеням, как призрак, Матильда быстро сбежала на первый этаж. Ниже меня на площадке лестницы стоял Рультабиль, который, тоже склонившись над перилами, смотрел ей вслед.

Он поднялся ко мне.

— Ну что я вам говорил? Несчастная! Я попросил у господина Дарзака неделю, но необходимо все закончить в течение суток, или силы окончательно оставят меня. Я задыхаюсь, — простонал он и опустился на стул, — воды!

Я взялся за графин, но он остановил меня и указал пальцем на черные небеса, которые никак не могли разродиться:

— Мне нужен ливень.

Минут десять он сидел на стуле в глубокой задумчивости. Меня удивило, что Рультабиль не поинтересовался, почему Дама в черном оказалась в моей комнате. Вопрос, на который мне было бы затруднительно ответить. Наконец он поднялся.

— Куда вы идете? — спросил я.

— Дежурить у арки.

Он не захотел даже прийти пообедать и попросил, чтобы ему принесли суп. Обед подали около половины девятого в «Волчице». Робер Дарзак оставил Старого Боба, который сообщил, что не желает обедать. Госпожа Эдит, опасаясь, не заболел ли ее старик, тотчас отправилась в Круглую башню и попросила мужа с ней не ходить. Мне показалось, что они в ссоре. В это время пришла госпожа Дарзак вместе с отцом. Она грустно на меня посмотрела, и упрек в ее глазах изрядно меня удивил. Артур Ранс, не отрываясь, смотрел на Даму в черном. К еде никто не притрагивался, и, хотя все окна были открыты, мы буквально задыхались от духоты. Наконец молния и сильнейший удар грома последовали друг за другом, и начался ливень. У всех вырвался вздох облегчения. Госпожа Эдит успела вернуться до дождя, который, казалось, вознамерился затопить полуостров. Она взволнованно рассказала, что застала Старого Боба у стола с лицом, закрытым руками. Он не ответил на ее расспросы и огрызнулся, как медведь, когда она его дружески потормошила. Так как старик упорно закрывал уши руками, то госпожа Эдит кольнула его крохотной булавкой с рубиновой головкой, которой закалывала свой шейный платок, когда по вечерам набрасывала его на плечи. Старый Боб выхватил булавку, в бешенстве бросил ее на стол и прорычал так грубо, как никогда еще в жизни с ней не разговаривал:

— Оставьте меня в покое, племянница!

Госпожа Эдит была настолько обижена, что вышла из комнаты, не сказав ни слова и решив, что ноги ее не будет этим вечером в Круглой башне. Выходя, она оглянулась на своего строптивого дядю и была поражена тем, что увидела. Старейший череп человечества лежал на столе перевернутый, с окровавленной челюстью, а Старый Боб, всегда так бережно с ним обращавшийся, плевал в свою драгоценность. Госпожа Эдит в ужасе убежала.

Робер Дарзак успокоил ее, объяснив, что то, что она приняла за кровь, было всего лишь его акварельной краской.

Я первый выбрался из-за стола, чтобы отправиться к Рультабилю и избежать укоряющих взглядов Матильды. Зачем Дама в черном приходила в мою комнату? Вскоре мне предстояло это узнать.

Когда я вышел из башни, вновь сверкнула молния и дождь полил еще сильнее. Я быстро добежал до арки, но Рультабиля там не было. Я нашел его на террасе В'', он стоял под дождем и наблюдал за входом в Четырехугольную башню. Я потряс его за плечо и попытался увести под арку.

— Оставьте меня, — сказал он, — здесь хорошо. Как прекрасен этот небесный гнев! Вам не хочется кричать вместе с громом? А я кричу и кричу громче грома! Вот его уже и не слышно!

И он издал дикий вопль, заглушающий шум воды. Я подумал было, что он сходит с ума. Увы! Несчастный молодой человек хотел погасить свое горе: горе быть сыном Ларсана.

Вдруг я повернулся, так как чья-то рука сжала мой локоть и черная тень склонилась ко мне:

— Где он? Где он?

Это была госпожа Дарзак, также искавшая моего друга. Молния вновь осветила небо, и загрохотал гром. Держась за мою руку, Дама в черном увидела и услышала Рультабиля.

Мы были покрыты потоками воды — дождем с небес и пеной моря. Юбка госпожи Дарзак трепетала в ночи, как черное знамя, обволакивая мои ноги. Я поддержал бедняжку, ибо чувствовал, что она едва держится. И вдруг в этой ужасающей обстановке, между громом и ливнем, подле бушующего моря я ощутил ее аромат! Нежный, всепроникающий и такой печальный аромат Дамы в черном. Теперь-то я понимал, почему Рультабиль сквозь долгие годы пронес воспоминание об этом запахе, полном грусти и бесконечной печали. Именно эти мысли навевал аромат, о котором Рультабиль мне столько раз говорил. Но он был и очень властным ароматом, разом опьяняющим посреди этой битвы вод, ветра и грома. Разом — когда я его почувствовал, этот удивительный аромат. Да, удивительный, так как я двадцать раз проходил мимо нее, не замечая этого аромата. Он открылся мне именно в тот момент, когда все самые пронзительные ароматы земли были сметены морским ветром, как нежное дыхание розы. Я убежден, что, единожды ощутив этот печальный, пленительный и грустный запах, вы сохраните его на всю жизнь. И сердце ваше будет наполнено им, особенно если это сердце сына, как сердце Рультабиля, или зажжено — если это сердце влюбленного, как сердце господина Дарзака, или отравлено — если это сердце бандита, как сердце Ларсана. Теперь я понимаю и Рультабиля, и Дарзака, и Ларсана, и все несчастья дочери профессора Станжерсона.

Она позвала Рультабиля, но он вновь скрылся от нас в темноте ночи.

Несчастная зарыдала и увлекла меня в башню. Она постучала рукой в дверь, и Бернье открыл нам ее. Матильда продолжала плакать, а я говорил ей какие-то банальные слова, просил успокоиться. Я отдал бы все на свете, чтобы, не выдавая никого, объяснить ей, какое участие я принимаю в драме, разыгравшейся между матерью и сыном.

Резким движением она заставила меня войти в открытую дверь гостиной Старого Боба. Здесь мы были одни, и никто не мог нам помешать, так как Старый Боб допоздна работал в башне Карла Смелого.

Боже мой! В этот ужасный вечер воспоминания о тех мгновениях, которые я провел вместе с Дамой в черном, — не самые печальные. Здесь я подвергся совершенно неожиданному испытанию, так внезапно, не посетовав даже на нашу схватку с природой, ибо моя одежда, как старый зонтик, оставляла на паркете лужи, она поинтересовалась, давно ли я был в Трепоре. Признаться, я был оглушен ее словами больше, чем всеми раскатами грома. Пожалуй, именно в тот момент, когда вся природа снаружи начала понемногу успокаиваться и уже казалось, что я нахожусь под надежным кровом, мне предстояло выдержать приступ более опасный, чем все атаки морских вод, в течении веков напрасно осаждавших скалу Геркулес. Сначала я ничего не ответил, потом пробормотал что-то невразумительное. Должно быть, я казался очень смешным. Прошли годы, но я все еще вижу эту сцену со стороны, как зритель в театре.

Бывают же люди, которые и вымокнув не кажутся забавными! Вот так и Дама в черном: только что укрывшись от урагана, была восхитительна — с беспорядочно разбросанными волосами, открытой шеей и роскошными плечами, едва прикрытыми легким шелком ее одежды. В моих глазах они выглядели как священный покров, наброшенный неким наследником Фидия на бессмертный мрамор, принявший форму совершенной красоты. Я прекрасно понимаю, что именно мой восторг, даже спустя столько лет, заставляет меня писать эти возвышенные фразы. Но те, кто хоть раз приближался к дочери профессора Станжерсона, безусловно, это поймут. Поэтому представьте, каково было мне, переполненному почтительным уважением, перед этой божественно-прекрасной матерью, прекрасной даже в том гармоническом беспорядке — физическом и моральном, — в который ее поверг ураган, каково было мне сохранять молчание. Ибо я поклялся Рультабилю молчать, а мое молчание говорило за меня теперь громче, чем все мои когда-либо произнесенные судейские речи.

Она взяла меня за руки и сказала тоном, который я не забуду никогда в жизни: