Буало-Нарсежак - Недоразумение (Трагедия ошибок) Страница 26

Когда Жильберта вернулась, я занимался. Она взяла у меня из рук скрипку, и мы долго стояли, тесно прижавшись друг к другу.

— Жак, — сказала она и засмеялась, потому что ей удивительно приятно было произносить это имя. — Жак, ты знаешь, что мы с тобой сделаем?.. Мы переедем. Гостиница — это хорошо, но, если бы мы поселились в маленькой меблированной квартирке, было бы еще лучше. Ты бы смог там играть, сколько тебе захочется, а меня, ты понимаешь, не стали бы принимать за твою подружку. У меня есть несколько адресов. Я даже принесла план.

Мы развернули план, положили его на кровать, и у нас разгорелся спор, который тут же привел нас в восторг. Мы с ней, конечно же, придерживались разных взглядов. Ей бы хотелось иметь уютное гнездышко в одном из престижных пригородов, тогда как я предпочел бы не уезжать из центра, из-за Боше. Время от времени мы обменивались поцелуями и снова принимались, прижавшись головами, за изучение плана. Мне нравилось выдвигать возражения ради удовольствия затем уступить. Был еще вопрос денег, но она решила его сразу.

— Денег у меня достаточно, — сказала она. — Если тебе это так уж важно, ты вернешь мне их позднее, любимый. Но я была бы так счастлива, если бы у нас все было общее!… Мы выбрали прекрасный дом в Ла-Сель-Сен-Клу.

— Там нам будет спокойно, — заметила она. — Никто не будет нам мешать.

— Не забывай о Боше.

Мы отправились обедать. Потом осмотрели квартиру. Договор был тут же заключен. Затем мы купили, вернее, Жильберта купила то, что она называла предметами первой необходимости: белье, кое-какие продукты, что-то там еще. Напрасно я говорил, что можно было бы так не спешить, ей же, наоборот, хотелось как можно скорее покинуть Париж. Вечером мы на такси переехали в Ла-Сель-Сен-Клу. Я был совершенно разбит, она же была неутомима, быстро поставила в вазу цветы, которые успела купить так, что я даже этого не заметил, и приготовила праздничный ужин. Сидя без сил в самом удобном кресле, я мог лишь наблюдать, как она из крохотной кухни бегает в ванную, и восхищаться ее предусмотрительностью, вкусом, сноровкой и, главное, ее веселостью. Она напевала, она, которую я так часто видел мрачной и озабоченной, вечно настороженной. Я сохранил самое чудесное воспоминание о нашем первом ужине. Наши ноги под узким столом соприкасались. Я воровал у нее хлеб, она пила из моего бокала. По мере того как голод наш утолялся, огоньки другого голода загорались в наших глазах, заставляя беспричинно смеяться, придавая нашим словам скрытую теплоту. В конце ужина Жильберта принесла бутылку шампанского, и я ее откупорил, поскольку она подумала и о шампанском, и, глаза в глаза, мы очень торжественно выпили за нашу любовь. Наступил новый вечер и новая ночь…

Очарование продолжается. Мы похожи на те очень молодые пары, которые так часто можно встретить в Париже, они словно не замечают окружающей их толпы, околдованные, сплетенные, словно ветви дерева, опьяненные нежностью. Я уже не задаюсь никакими вопросами. У меня на это нет времени. У меня ни на что больше нет времени. Я весь отдаюсь созерцанию и без конца повторяю: «Нет, этого не может быть!» Я знаю ее всю, но и теперь она по-прежнему так же непостижима для меня, как бывают непонятны нам наши домашние животные, живущие бок о бок с нами. Я осыпаю ее ласками, но она не принадлежит мне. Существо, которое любить, бесконечно далеко от тебя, оно замкнуто в самом себе, словно окружено твердой и гладкой оболочкой, точно галька, отполированная набегающими морскими волнами… Жильберта! Такая неуловимая там, на вилле, здесь она принадлежит мне. И все-таки мне неизвестно, что скрывается в глубине ее светлых глаз. Иногда, чтобы вырвать у нее эту тайну, я исполняю для нее глубоко трогающие душу мелодии, но она сразу же останавливает меня.

— Нет, — шепчет она, — оставайся со мной!

— Но ведь так я делаюсь еще ближе к тебе.

— Нет. Я не хочу становиться твоей мечтой!

Часто, лежа на спине, держась за руки, застыв подобно каменным надгробиям, мы, расслабившись, слушаем, как стремительно проносятся машины по автостраде. И я думаю: вот оно, это и есть счастье. Мне нечего больше желать… Но по той гулкой пустоте, которую я ощущаю в себе, я понимаю, что не этого покоя, не этого отсутствия желаний я хочу. Удовлетворение желаний еще не означает полноты жизни, и, однако, думаю, я умер бы, если бы Жильберты вдруг сейчас не оказалось здесь, рядом со мной… Квартет Кристена!… Надо будет много работать, если я хочу выиграть эту партию!

— О чем ты думаешь?

— Ни о чем.

— Нет, думаешь. Я слышу, как ты думаешь. Я уверена, что и сейчас эта голова полна музыки.

Она покрывает мой лоб короткими поцелуями, и ее волосы, словно теплый дождь, пахнущий обожженной землей и бурей, падают мне на лицо. Она запретила мне говорить о прошлом, но сама невольно все время обращается к нему, намекает на него, как будто нашей любви нужно пустить глубокие корни, чтобы защитить себя от будущих испытаний. Я уверен, когда-нибудь она по собственной воле расскажет мне всю правду. Правду, которая тогда уже не будет иметь значения; засохшая корка отвалится сама, оставив лишь небольшой шрам. Иногда она вслух подсчитывает:

— Дом и мебель представляют солидный капитал… Мы можем уехать из Парижа, если захотим…

— Это не так-то просто, — возражаю я.

— Почему?

— Ты прекрасно знаешь… Боше… Квартет.

— Это так необходимо?

— Послушай!

Она целует меня, чтобы испросить прощения. В следующий раз она заговаривает о Мартене:

— Я никогда не замечала, что у него больное сердце. Или же:

— Он не страдал. Я бы хотела умереть как он.

— Глупая! У нас с тобой есть чем заняться. А со смертью, если ты не возражаешь, мы еще подождем!

Теперь уже я заключаю ее в свои объятия, а она обхватывает мою голову руками и смотрит мне в лицо так, словно я представляю собой что-то необычайно драгоценное и редкое.

— Жак, дорогой.

Вчера опять, когда мы вместе мыли посуду и развлекались этим, как дети, она вдруг на минуту замерла и спросила:

— Когда ты той ночью вернулся на виллу, почему ты не постучался ко мне?

— Я? Я не возвращался на виллу.

— Да нет, возвращался… в ту ночь, когда умер Мартен.

— В ту ночь, когда умер Мартен?.. Я тогда был в Париже. Она вдруг страшно побледнела. И едва не выронила бокал, который вытирала.

— Жак, умоляю тебя… Не шути…

— Но, Жильберта, дорогая, у меня нет никакого желания шутить. Может быть, я многое позабыл, но уверяю тебя, что не уезжал из Парижа, я ведь только приехал в тот день утром. Впрочем, у меня, должно быть, сохранился счет из гостиницы… Ты можешь сама убедиться.

Она надувает губы, словно собирается заплакать. Затем медленно развязывает фартук, стягивает с рук резиновые перчатки, устремляет невидящий взгляд в пустоту и шепчет:

— Это невероятно. Но тогда…

— Что случилось, Жильберта?.. Кто-нибудь побывал на вилле в ту ночь? Что это за история?

Она выгладит такой несчастной, подавленной, что я увожу ее в комнату и усаживаю в кресло.

— Вот так… А теперь расскажи мне все… И прежде всего — кто-нибудь действительно побывал на вилле?

Она описывает мне убитым голосом в мельчайших подробностях все, что она делала, все, что она увидела, начиная с той самой минуты, когда узнала, что брат ее умирает; я напрасно пытаюсь отыскать в ее рассказе хоть что-нибудь, вызывающее тревогу. Мартен потерял сознание… Франк попытался привести его в чувство… Она вызвала врача… Одним словом, все это было вполне естественно… Потом они по очереди сидели у ложа покойного… И Жильберта обнаружила, что дверь в мою спальню, которую она закрыла, утром оказалась приоткрытой. Всего-навсего!… И тогда она стала придумывать всякие романтические небылицы: я якобы вернулся на виллу, незаметно проскользнул в свою комнату… но не осмелился сообщить ей о своем присутствии… В конце концов я не мог сдержаться и рассмеялся.

— Жак, — умоляющим голосом говорит она, — это совсем не смешно!

— Мне очень жаль, — отвечаю я, — ты права. Я искренне сожалею, что уехал как вор. Мне бы следовало вернуться. Но, при всем моем желании, как мог бы я войти в дом? Ты же сама знаешь, я не взломщик. Глаза ее расширяются.

— Замолчи, — шепчет она.

— Ты очень сердишься на меня? Жильберта, дорогая, я убежал, потому что любил тебя… Пойми… Я бы никогда не посмел вновь появиться перед тобой… Но я огорчен, что разочаровал тебя. Я глажу ее по голове. Но вид у нее по-прежнему потрясенный.

— Ничего не поделаешь, — говорю я. — Это был не я. Никого не было… Из-за какой-то полуоткрытой двери, уверяю тебя, не стоит впадать в подобное состояние. А потом, доказательств моей любви у тебя предостаточно… Ну ладно… Улыбнись… С этим покончено!

Странная Жильберта! Она сделала вид, что успокоилась. Однако, видя, как она внезапно на несколько секунд умолкает, как порой бывает рассеянна, я прекрасно понимаю, что ее это по-прежнему тайно мучит; В сущности, она не может простить мне мой решительный, бесповоротный отъезд. Может быть, она считает, что я ее люблю меньше, чем она меня. Я не предполагал, что она до такой степени чувствительна. Но должен признать, что мысль вернуться на виллу ни разу не мелькнула у меня в голове. Я должен даже сказать больше: если бы Жильберта не приехала ко мне в Париж, я бы, вероятнее всего, довольно скоро ее позабыл. Страшно сказать, но это так. Я уже смирился с этим. Тогда как от одной мысли, что она потеряла меня, ее бросало в дрожь. И безошибочный инстинкт помог ей угадать эту трещину в нашей любви. Теперь ее мучают подозрения, которые даже нельзя сформулировать. Потому что в конечном счете вся история с приоткрытой дверью бессмыслица. Да и сама она никогда всерьез не верила в это мое ночное посещение. Она уступила такой естественной для женщины потребности приукрасить жизнь, преобразить ее, облечь в форму романа. Ей надо было, чтобы я продолжал оставаться в ее глазах робким воздыхателем, чтобы она смогла простить меня и приехать в Париж, не потеряв к себе уважения. Не будь этой истории с приоткрытой дверью, она, возможно, и не пыталась бы найти меня. Жильберта, любимая, как мне тебя успокоить? Как вернуть тебе радость и душевный покой?