Лео Брюс - Дело для трех детективов Страница 3

Репутация викария также была незаурядной. В своём пуританстве он был яростен. А к тем из прихожан, которые, по его мнению, выказывали слабости, — буквально беспощаден. В окрестностях ходило много историй о его бескомпромиссной войне против того, что он называл «грехами плоти». Рассказывали, что однажды преподобный встретил парочку деревенских влюблённых, гуляющих воскресным днём по окрестностям. Он прочитал им настолько строгую лекцию, что они не только сумели «распутаться» (подвиг, который не покажется лёгким любому, кто наблюдал сложности, связанные с охватом рукой талии, сцеплением пальцев, пожатием предплечья и т.д.), но и поспешили домой, стараясь держаться друг от друга на расстоянии. Он яростно набросился с проповедью на несчастную жену фермера, которая однажды явилась на службу в платье с несколько более оголённой шеей, чем было общепринято. А во время венчания поведение викария явно свидетельствовало, что он действует через силу, так что процедура оказывалась очень краткой.

У Терстонов преподобный обычно говорил мало, если только вопрос его не задевал. И я заключил, что его приглашали из сострадания: ни доктор, ни Мэри Терстон не считали, что у себя дома он ел досыта.

И на этот раз я предпринял одну или две попытки заговорить с Райдером, но он отделывался ничего не значащими односложными словами. Однако внезапно он повернулся ко мне.

— Мистер Таунсенд, — сказал он, — я хочу задать вам один вопрос. — Тон, которым он это сказал, был довольно странным. Голос викария звучал глухо, почти страстно. В нём не слышалось никакого извинения. Выглядело так, как будто викарий собирался дать мне шанс защититься от какого-то серьёзного обвинения. Затем он, казалось, снова отдалился и уставился на огонь.

— Вы можете, — сказал он наконец, не глядя на меня, — успокоить меня. Я надеюсь, что можете. — Я ждал. Тогда викарий снова резко повернулся ко мне. — Не замечали вы чего-нибудь в этом доме? Чего-нибудь, что идёт не так, как должно идти? Чего-нибудь... недолжного?

Я подумал о Дэвиде Стрикленде, скрытно выходящем из комнаты Мэри Терстон, но улыбнулся и бодро ответил:

— О господи, нет, мистер Райдер. Я всегда считал этот дом образцовым.

Преподобный вёл себя настолько странно и эксцентрично, что я даже забыл обвинить его в неуместности вопроса. Впрочем, его можно было обвинять не больше, чем ребёнка, когда тот обсуждает проблемы родителей. Я почувствовал значительное облегчение, когда, наконец, открылась дверь и вошёл Сэм Уильямс. После этого разговор стал более естественным.

Обед, как я помню, прошёл весело и очень оживлённо. Мы все ели с неподдельным удовольствием, и Терстон был очень оживлён, демонстрируя какой-то рейнвейн, купленный на аукционе в соседнем поместье. Столл обслуживал нас почтительно-мгновенно (сочетание, доступное лишь самым опытным слугам), и всё это было привычно превосходно.

Тем не менее, когда Мэри Терстон по традиции на некоторое время удалилась, было немного неприятно, что с нами остался викарий, — мрачно сидящий за столом, сурово отказавшийся от портвейна и лишающий остальных возможности говорить более свободно, чем в присутствии хозяйки. Не то чтобы послеобеденная беседа у Терстонов когда-либо была особенно грубоватой — это не так. Но молодой Стрикленд, несмотря на свой довольно несносный характер, умел ловко рассказывать забавные истории, и, я, например, был подавлен наступившей — вероятно, только из-за присутствия мистера Райдера — тишиной. Когда кто-то предложил сыграть в бридж, стало легче, хотя ни Терстон, ни я не особенно любили карты.

В тот вечер некоторые из нас чувствовали себя усталыми. И я нисколько не был удивлён, когда довольно рано молодой Стрикленд поднялся и извиняющимся тоном сказал, что идёт спать, пояснив, что в этот день рано встал и чувствует себя утомлённым.

— Виски с содовой, прежде чем уйдёте? — предложил Терстон из-за карточного стола.

Но Стрикленд неожиданно отказался:

— Нет, огромное спасибо, — сказал он, — думаю, мне действительно лучше сразу уйти.

Он кивнул нам, и покинул комнату.

В тот момент я не заметил времени, но впоследствии вычислил, что было около половины одиннадцатого.

Затем настала очередь Алека Норриса. Он предложил завершить бридж после следующего роббера. Алек играл с Терстоном, Уильямсом и мной, в то время как викарий и Мэри Терстон что-то с интересом обсуждали, сидя на диване.

— Вы, наверное, захотите присоединиться к игре, миссис Терстон, — сказал викарий, — ну а мне самое время идти домой.

— Но это же совсем недалеко, Райдер, — вежливо заметил Терстон, хотя я не думаю, что хоть кто-то из нас стал бы жалеть об уходе викария.

— Нет. Я пройду через сад. Буду дома через пять минут, — и, выразив благодарность за приятный вечер, он удалился.

Мы действительно сыграли ещё один роббер, но игра шла не слишком успешно, поскольку Мэри Терстон была слабым игроком, а Сэм Уильямс, который был её партнёром, относился к бриджу вполне серьёзно. И мы закончили игру как раз тогда, когда часы пробили одиннадцать.

— Нет, — сказала Мэри Терстон, — действительно хватит. Я огорчаю бедного мистера Уильямса. Кроме того, одиннадцать часов — это моё время идти спать.

Это было совершенно верно. Как у маленького ребёнка, у Мэри Терстон было своё фиксированное время отхода ко сну, и если она не ложилась вовремя, то всегда чувствовала себя виноватой. Я помню, что в прошлом достаточно часто наблюдал, как, услышав бой часов, она целовала мужа и желала нам спокойной ночи с бесхитростной и даже несколько детской улыбкой.

Итак, она оставила нас — Уильямса, Терстона и меня — втроём, чтобы мы могли насладиться столь желанным виски.

Оглядываясь назад на ту ночь, я с благодарностью вспоминаю, что с того момента и до… до трагедии, всё время оставался с двумя остальными. Ни один из нас не покидал комнаты. Наше пребывание здесь за разговором спасло нас, как вы увидите, от множества допросов и прочих неприятностей. Правда, однажды я вспомнил о письме, которое лежало в кармане пальто, и решил за ним сходить. Я уже пересёк комнату и открыл дверь, но, к счастью, в этот момент Уильямс спросил меня о чём-то, вопрос меня заинтересовал, я решил ответить и не пошёл дальше. И у меня есть достаточно веская причина, чтобы этому радоваться.

Прежде чем оставить нас, Мэри Терстон включила радиоприёмник, и, хотя ни один из нас не воодушевился усилиями популярного эстрадного оркестра, старающегося развлечь Великобританию, мы не стали его выключать. Это дало нашей беседе некий нейтральный фон. Поскольку я уже был на ногах, то намеревался выключить его, и сделал бы это перед тем, как сесть. Но я помедлил, чтобы ответить на вопрос Уильямса, и именно во время этой паузы мы услышали первый крик.

Поскольку большая часть последующего расследования зависела от времени наступления событий, я хотел бы иметь возможность установить его точно, но могу лишь утверждать, что это, должно быть, случилось приблизительно в четверть двенадцатого. Я вновь закрыл дверь и как раз возвращался к двум остальным моим собеседникам у камина.

А теперь следует сказать, что у меня нет никакого желания леденить вашу кровь или подчёркивать ужасные аспекты этого дела. Но я действительно прошу вас вообразить весь произведённый эффект. Осенним вечером мы находились в весёлом гостеприимном доме, спокойно потягивая виски в уютном свете камина. Мы хорошо знали друг друга и дом. Не было ничего, способного пробудить даже самое слабое представление о зле или несчастье. Мы были нормальными английскими людьми в совершенно обычном доме. И вдруг — казалось, прямо над нашими головами — раздался исполненный ужаса женский крик. Именно неожиданность ошеломила меня. Не звук или его значение, а внезапность потрясения.

Ещё до того, как мы вскочили на ноги, раздался второй крик и третий, и этот третий был самым пугающим, поскольку медленно затихал, становясь неслышным. К тому моменту мы уже были на лестнице. Терстон бежал первым. «Мэри!» — закричал он и, несмотря на свой вес, взлетел наверх, как перепуганный мальчик.

ГЛАВА 3

Я не знаю, сколько секунд нам потребовалось, чтобы достичь комнаты Мэри Терстон. Но в том, что это были секунды, а не минуты и даже не одна минута, я уверен. У двери стоял Алек Норрис. Но дверь была заперта.

Сначала мы надавили на неё плечами. Затем Уильямс, толкнув сначала верхнюю часть, а потом нижнюю, прокричал: «На запоре! В двух местах. Проломите филёнку, Терстон».

Терстон всё ещё слепо давил на дверь всем своим весом, поэтому именно я схватил стоявший на площадке тяжёлый деревянный стул и пробил им верхнюю филёнку. Через рваный проём я мельком увидел комнату и внутри нечто ужасное, но всё же потрясшее меня не столь сильно, сколько недавние крики. Полагаю, что именно они заставили меня ожидать чего-то подобного. Этим «ужасным» было слабо освещённое лицо Мэри Терстон на подушке — скорее красной, чем белой. И я тотчас понял, что наша хозяйка убита.