Мое преступление - Гилберт Кийт Честертон Страница 32

Герцог Виндзор опустил глаза. Герцог Эйлсбери отошел и теперь глядел в окно.

– Знаете ли, вы слишком непреклонны. Нужно же присматривать за своими делами в городе.

– Не говорите так! – распалившись, вскричал француз. – Я утверждаю, что вся Европа – поле боя между наживой и честью. Кто, если не мы, постоит в борьбе за честь? По какому еще праву мы, грешные двуногие ничтожества, можем претендовать на титулы и гербы, если утратим способность действовать не по приказу и избегать того, за что не последует наказания? Мы притязаем лишь на то, чтобы оградить христианский мир стеной от еврейских торговцев и ростовщиков, от всех этих Голдштейнов и…

Герцог Эйлсбери резко обернулся, засунув руки в карманы.

– О, я вижу, вы читали Ллойд Джорджа, – сказал он. – Никто, кроме грязных радикалов, не задевает Голдштейна ни словом.

– Я уж точно не могу позволить, – начал герцог Виндзор, выпрямляясь с некоторым трудом, – чтобы честное имя лорда Голдштейна…

Он старался, чтобы это прозвучало внушительно, но было что-то в глазах француза, что не подавалось никакому внушению: стальной блеск французского духа.

– Джентльмены, – сказал Поммар, – думаю, мне все ясно. Вы правили Англией четыре сотни лет. По вашим собственным словам, вашими стараниями сельская местность больше не пригодна для людей. По вашим собственным словам, вы способствовали победе вульгарности и грязи. И по вашим же собственным словам, вы идете рука об руку с теми скупердяями и авантюристами, от которых джентльмены должны держаться на расстоянии. Не знаю, что будут делать подобные вам, но подобные мне покончат с вами.

Спустя несколько секунд он покинул дом герцога, а несколькими часами позже – и его владения.

Перевод Елены Литвиновой

Искусство носить маску

Когда-то давным-давно, кажется, что столетия назад, меня уговорили принять небольшое участие в одном из тех исторических шествий или маскарадов, которые сделались модными году примерно в 1909-ом. И поскольку, как и все, кто стареет, я стремлюсь вернуться в далекое прошлое, словно в рай или на площадку для игр, то откапываю воспоминания, которые могут встать в один ряд с теми скромными, но удивительными событиями, которыми я иногда заполняю эту колонку. У этого же происшествия и в самом деле есть кое-какие таинственные черты детективной истории; хотя, полагаю, сам Шерлок Холмс вряд ли смог бы разгадать его сейчас, когда след давно уже остыл, а большинство действующих лиц, несомненно, умерли.

Тот давнишний маскарад включал в себя серию живых картин восемнадцатого века, а мне тогда говорили, что я точь-в-точь доктор Джонсон[26]. Принимая во внимание, что доктор Джонсон был сильно обезображен оспой, носил испачканный подливкой жилет, фыркал, переваливался на ходу и, вероятно, был самым уродливым человеком в Лондоне, я упоминаю это сравнение как факт, а не как повод для хвастовства. К приготовлениям я не имел никакого отношения, а мои редкие предложения не воспринимались так серьезно, как следовало бы. Я просил установить на лужайке ряд столбов, чтобы, проходя мимо, касаться их всех, кроме одного, а затем возвращаться и дотрагиваться до пропущенного[27]. Если же это не вышло бы, то я полагал, что они, по крайней мере, могли бы разместить на равном расстоянии вдоль моего курса двадцать пять чашек чая, и чтобы каждую держала в руках миссис Трэйл[28] при полном параде. Но мое замечательное предложение было самым решительным образом отвергнуто.

В процессии передо мной шел великий епископ Беркли, человек, который смешал карты ранним материалистам, утверждая, что и сама материя, возможно, не существует. Доктор Джонсон, как вы помните, не любил такие безграничные фантазии и пнул камень со словами: «Вот как я его опровергаю!» Теперь (как я уже отмечал) пинок по камню не способен завершить перепалку о метафизике; кроме прочего, это больно. Но насколько образно и цельно вышло бы, если бы я символически отвешивал пинок епископу Беркли! До чего же законченная аллегорическая группа: идет великий трансценденталист, витая в эмпиреях, а за ним pede claudo[29] мстящий реалист с поднятой ногой. Я не должен занимать место этими позабытыми пустяками, но мы, старики, слишком болтливы в разговорах о далеком прошлом.

Эта история почти не касается ни настоящего меня, ни возложенной на меня роли. Достаточно сказать, что шествие проходило ночью в большом саду при свете факелов (настолько давно все случилось), что сад был наводнен пуританами, монахами, воинами, ранними кельтскими святыми, покуривающими трубки, и элегантными джентльменами эпохи Возрождения, говорящими на кокни. Этого довольно, чтобы сказать… вернее, нет нужды говорить, что я заблудился. Я забрел в какой-то сумрачный закоулок сумрачной аллеи, где кроме как спотыкаться о веревки шатров, делать было совершенно нечего, и уже почти почувствовал себя своим прототипом и разделял его ужас перед одиночеством и ненависть к сельской жизни.

Пребывая в таком затруднительном положении, я заметил человека в белом парике, который шел по этому покинутому всеми участку лужайки; высокий, худой мужчина сутулился в своих длинных черных одеяниях, словно пикирующий орел. Когда я уже думал, что он пройдет мимо, он остановился передо мной и произнес:

– Доктор Джонсон, полагаю. А я – Пейли[30].

– Сэр, – ответил я, – прежде вы сопровождали людей к истокам христианства. Если сможете сопроводить меня туда, где начинается это проклятое место, то исполните куда более высокое и трудное предназначение.

Его костюм и образ были настолько безупречны, что на мгновение я действительно подумал, что передо мной призрак. Он оставил