Жорж Сименон - У фламандцев Страница 5

— Интересно бы узнать, почему полиция не торопится арестовать Питерсов? Видно, у них слишком много денег…

Мегрэ вышел, еще несколько минут побродил по набережной, глядя, как коричневая вода уносит ветки деревьев. На маленькой улице, слева, он увидел дом, на который указала ему Анна.

Утро было хмурое, небо серое. Из-за холода люди не задерживались на улицах.

Комиссар подошел к двери и дернул за шнурок звонка. Было около четверти девятого. Женщина, отворившая ему, вероятно, занималась уборкой. Она вытерла руки о мокрый фартук.

— Вам кого?

В глубине коридора виднелась кухня. Там на полу стояло ведро и лежала щетка.

— Месье Пьедбёф дома?

Она недоверчиво оглядела его с ног до головы.

— Отец или сын?

— Отец.

— Вы, наверное, из полиции? Тогда вы должны были бы сами знать, что в это время он всегда спит. Ведь он ночной сторож и раньше семи утра никогда домой не возвращается… Может, вы хотите подняться наверх?

— Не беспокойтесь. А сын?

— Десять минут назад ушел в свою контору.

В кухне послышался стук упавшей ложки. Мегрэ заметил голову маленького ребенка.

— Это случайно не… — начал он.

— Да, это сын бедной мадемуазель Жермены! Заходите сюда или уходите, а то выстудите весь дом.

Комиссар вошел. Стены в коридоре были выкрашены под мрамор. В кухне царил беспорядок, и женщина смущенно ворчала, подбирая ведро и щетку. На столе стояли тарелки и чашки. За столом мальчуган лет трех сидел один и неловко ел яйцо всмятку.

Женщине было лет сорок. Худая, с аскетическим лицом.

— Это вы его воспитываете?

— Да, с тех пор, как они убили его мать, я почти все время смотрю за ним. Дедушке днем приходится спать.

Больше никого в доме нет. А когда меня вызывают пациентки, приходится поручать его соседке.

— Пациентки?

— Да, я ведь акушерка, с дипломом.

И она сняла клетчатый фартук, словно в нем она теряла свое достоинство.

— Не бойся, мой маленький Жожо! — сказала она ребенку, который перестал есть и глядел на посетителя.

Был ли он похож на Жозефа Питерса? Трудно сказать.

Во всяком случае, ребенок был с явно выраженными признаками дебильности. Неправильные черты лица, слишком большая голова, тощая шея, а главное, тонкий и длинный рот, как у ребенка по меньшей мере десяти лет.

Он не спускал глаз с Мегрэ, но взгляд его не выражал ничего. Он не выразил никаких чувств даже тогда, когда акушерка захотела обнять его немного театральным жестом. Она воскликнула:

— Бедненький малыш! Ешь яйцо, дорогой!

Она не пригласила Мегрэ сесть. На полу стояла лужа.

— Это, видно, за вами ездили в Париж?

Голос звучал не агрессивно, но, однако, и не любезно.

— Что вы хотите сказать?

— Здесь не может быть никаких тайн. И так все известно.

— Объясните!

— Сами знаете, не хуже меня! Нечего сказать, за хорошее дело вы взялись! Ну да разве полиция не всегда на стороне богатых!

Мегрэ нахмурился, и не из-за слов, а из-за того, что стояло за ними.

— Ведь фламандцы повсюду раззвонили, что если сейчас их притесняют, то это продлится недолго, и что все изменится, когда из Парижа приедет какой-то комиссар.

Она говорила с неприязненной улыбкой.

— Черт возьми! Им дали время придумать подходящую ложь! Они прекрасно знают, что тело Жермены никогда не найдут! Ешь, мой миленький… Не беспокойся…

И она со слезами на глазах поглядела на малыша, который, подняв вверх ложку, не спускал глаз с комиссара.

— Вы ничего не хотите мне сообщить? — спросил Мегрэ.

— Ровно ничего. Питерсы, конечно, уже снабдили вас всеми нужными вам сведениями и даже, наверное, сказали, что ребенок не от Жозефа.

Стоило ли настаивать? Здесь Мегрэ был врагом. В этом бедном доме царила атмосфера ненависти.

— А теперь, если вы захотите повидать месье Пьедбёфа, можете прийти в полдень… В это время он встает, а месье Жерар приходит из конторы.

Она проводила его по коридору и закрыла за ним дверь.

Шторы окон второго этажа были спущены.

Недалеко от дома фламандцев Мегрэ увидел инспектора Машера. Он разговаривал с двумя речниками и сразу же отошел от них, когда заметил комиссара.

— Что они рассказывают?

— Я говорил с ними о «Полярной звезде»… Они сказали, что третьего января хозяин судна ушел из кафе где-то около восьми часов и, как обычно, был здорово пьян… Сейчас он еще спит… Я только что поднимался к нему на судно, но он даже не услышал…

Через витрину лавки фламандцев видна была седая голова мадам Питере; она наблюдала за полицейскими.

Разговор не клеился. Оба они смотрели вокруг, ни на чем не останавливая взгляда.

По одну сторону река с прорванными плотинами уносила обломки судов. На другой стороне возвышался дом фламандцев.

— У них два выхода, — заметил Машер. — Один — тот, который мы знаем, другой — позади дома… Во дворе есть колодец…

И он поспешно добавил:

— Я его исследовал, я все там проверил. И все-таки, не знаю, почему, мне все время кажется, что труп в Мёзу не бросали. Откуда взялся этот дамский носовой платок на крыше?

— Вы знаете, что мотоциклиста обнаружили?

— Да, мне сообщили. Но это совсем не доказывает, что Жозефа Питерса в тот вечер здесь не было.

Ну, конечно. Никаких доказательств ни «за», ни «против»! Не было даже серьезного свидетельского показания.

Жермена Пьедбёф вошла в лавку около восьми вечера. Фламандцы утверждают, что через несколько минут она от них ушла. Однако же никто другой больше ее не видел.

Вот и все!

Пьедбёфы обвиняли фламандцев и требовали триста тысяч франков компенсации.

Задребезжал звонок. В лавку вошли две женщины с барок.

— Вы все еще думаете, комиссар…

— Я совсем ничего не думаю, старина! До скорого!..

И он тоже вошел в лавку. Обе покупательницы подвинулись, чтобы дать ему место.

Мадам Питере крикнула:

— Анна!

Она засуетилась, открыла застекленную дверь, ведущую в кухню.

— Входите, господин комиссар… Анна сейчас спустится… Она убирает спальни…

Мадам Питере снова занялась покупательницами, а комиссар, пройдя через кухню, вышел в коридор и стал медленно подниматься по лестнице.

Анна, по-видимому, не слышала его шагов. Повязав голову платком, она чистила мужские брюки. Дверь была открыта.

Увидев посетителя в зеркале, Анна живо обернулась и выпустила из рук щетку.

— Вы были там?

Утром, не одетая, она была все такой же. Тот же облик благовоспитанной, сдержанной девушки.

— Прошу прощения… Мне сказали, что вы наверху…

Это комната вашего брата?

— Да… Он уехал сегодня рано утром… Экзамен предстоит очень трудный… Он хочет сдать его с блеском, как и предыдущие…

На комоде большой портрет Маргариты Ван де Веерт в светлом платье и шляпе из итальянской соломки. И надпись, сделанная рукой Маргариты узкими, остроконечными буквами. Это было начало «Песни Сольвейг»:

Зима пройдет,И весна промелькнет…

Мегрэ взял в руки портрет. Анна с каким-то недоверием пристально смотрела на комиссара, словно боялась, что он улыбнется.

— Это стихи Ибсена, — сказала она.

— Знаю…

И Мегрэ продекламировал окончание поэмы:

И ты ко мне вернешься,Прекрасный мой жених.Тебе верна останусь,Тобой лишь буду жить…

И все-таки комиссар чуть не улыбнулся, глядя на брюки, которые Анна не выпускала из рук.

Это было так неожиданно, даже трогательно, эти романтические стихи в серенькой обстановке студенческой комнаты.

Жозеф Питере, длинный и тощий, плохо одетый, со светлыми волосами, которые никак не укладывались, несмотря на старания, со слишком большим носом и близорукими глазами…

ЁПрекрасный мой жених…

И этот портрет провинциалочки с ее воздушной, слащавой красивостью! Ничто не напоминало здесь волнующей обстановки из драмы Ибсена, героиня не взывала к звездам! Она по-мещански списала готовые стихи:

Тебе верна останусь,Тобой лишь буду жить.

Она и в самом деле оставалась верной, она и в самом деле ждала! Несмотря на Жермену Пьедбёф! Несмотря на ребенка! Несмотря на проходящие годы!

Мегрэ стало как-то неловко. Он окинул взглядом стол, на котором лежал зеленый бювар, стояла медная чернильница, должно быть, чей-то подарок, и пластмассовые ручки.

Он машинально открыл один из ящиков комода и увидел в картонной коробке без крышки любительские фотографии.

— У моего брата есть фотоаппарат.

Молодые люди в студенческих фуражках. Жозеф на мотоцикле, рука на ручке газа, словно он собирался рвануть с места… Анна за роялем… Еще одна девушка, более тонкая, более грустная…

— Это моя сестра Мария.

И вдруг он увидел маленькую фотографию для паспорта, унылую, как все подобные снимки, из-за резких контрастов черных и белых тонов.

На ней была девушка, такая хрупкая, миниатюрная, что ее можно было принять за девчонку. Огромные глаза чуть ли не во все лицо. Она была в какой-то смешной шляпке и, казалось, с испугом смотрела в аппарат.