Эллен Вуд - Не только Холмс. Детектив времен Конан Дойла (Антология викторианской детективной новеллы). Страница 61

Испарения выветрились через окно, моряк затворил его и принялся приводить ванную в порядок, тщательно убирая все следы своей ночной деятельности. Он передвигался по комнате с величайшей осторожностью. Наконец, оставшись доволен достигнутым результатом, моряк взял горелки, погасил свет и покинул ванную, закрыв за собой дверь. Из ванной он прошел на чердак, спрятал две ржавые горелки под кучей хлама, а затем бесшумно спустился на первый этаж, в холл. Когда он вошел в комнату, где была убита женщина, откуда-то выскочили двое полицейских и схватили его. Мужчина взвыл, как дикий зверь, угодивший в западню, и повис у них на руках.

— О! О! — кричал он. — Бесполезно! Все впустую!

Затем самообладание отчасти вернулось к нему, и он замолчал. Полицейские надели на него наручники, вызвали патруль и отвели задержанного в участок. Там он сказал, что он из Мексики, что он моряк, что его зовут Виктор Анкона и что больше он ничего не скажет. Наутро он послал за Рэндольфом Мейсоном, и они долго беседовали наедине.

Загадочный арестант, обвиняемый в убийстве, не мог пожаловаться на медлительность правосудия. На следующее утро после ареста Виктора Анконы газеты поместили на первых страницах длинные статьи об убийстве, в один голос заклеймили его как изверга и злодея и признали виновным. Как раз в эти дни заседало большое жюри[61]. Необходимые предварительные действия были быстро выполнены, и по накатанной дороге дело отправилось в суд. Обвинительный акт содержал множество пунктов, подсудимому вменялось в вину убийство Нины Сан-Круа одним из возможных способов: путем нанесения побоев, ранения холодным оружием, удушения, отравления и так далее.

Слушание продолжалось три дня, и дело казалось настолько ясным, что набившиеся в зал зрители все более ожесточались и постепенно начинали вести себя угрожающе, вынуждая полицию внимательно следить за ними. Представители обвинения произносили драматические обличительные речи и вели дело с высокомерной самоуверенностью. Мейсон в качестве защитника был равнодушен и апатичен. В течение всего слушания он сидел за столом почти без движения, сухопарый, ссутулившийся, длинные ноги поджаты под стул. Взгляд его беспокойных глаз был устремлен куда-то поверх голов присяжных, утомленное, с резкими чертами лицо походило на трагическую маску. Все судейские и даже председатель решили, что защитник оставил надежду спасти своего клиента.

Наконец обвинение закончило представлять доказательства. Было показано, что Нина Сан-Круа много лет проживала в доме, где арестовали подсудимого, что она жила одна, не общаясь ни с кем, кроме черной старухи-служанки, что ее прошлое никому не известно и что ее никто не посещал, лишь изредка наведывался моряк-мексиканец. Не было дано никаких показаний, могущих объяснить, кто такой подсудимый и откуда он. Было показано, что во вторник, за два дня до убийства, архиепископ получил письмо от Нины Сан-Круа, в котором она сообщала, что хочет сделать заявление чрезвычайной важности, и просила аудиенции. На это архиепископ ответил, что с радостью выслушает мадам Сан-Круа, если она придет к нему в 11 утра в пятницу. Двое полицейских свидетельствовали, что около восьми вечера в четверг они заметили, как подсудимый проскользнул в ворота владения Нины Сан-Круа, прошел к дому и постоял у входа, после чего его впустили; что его внешность и очевидная торопливость привлекла их внимание; что они объяснили происходящее каким-нибудь тайным романом и из любопытства прокрались поближе к дому и попытались найти место, откуда было бы видно комнату, но не преуспели в этом и уже собирались вернуться на улицу, когда услышали гневный крик — кричала женщина: «Я знаю, что ты любишь ее и хочешь избавиться от меня, но ты этого не сделаешь! Ты убил его, но тебе не убить меня! У меня достаточно доказательств, чтобы тебя осудили за его убийство! Завтра архиепископ получит их. Тебя повесят! Слышишь? Тебя повесят за это убийство!»; что после этого один полицейский предложил ворваться в дом и выяснить, в чем дело, но второй возразил, что когда милые бранятся, лучше не вмешиваться: если не обнаружится нарушения порядка, начальник засмеет их; что, прислушиваясь, они подождали еще какое-то время, но, ничего не услышав, вернулись на улицу и удовлетворились пристальным наблюдением за домом.

Далее обвинение показало, что в четверг вечером Нина Сан-Круа выдала старой негритянке некоторую сумму денег и отпустила ее, велев не возвращаться, пока не позовут. Старуха свидетельствовала, что она пошла прямо в дом своего сына, а затем обнаружила, что забыла кое-какую нужную ей одежду; поэтому она вернулась и поднялась через черный ход в свою комнату — это было около восьми часов; что, находясь там, она услышала гневные выкрики своей хозяйки — старуха подтвердила, что Нина Сан-Круа кричала именно то, что сообщили полицейские; что эти неожиданные яростные вопли сильно испугали ее и она заперла дверь на засов и боялась выйти; что вскоре после этого она услышала грузные шаги, словно кто-то медленно и с большим трудом, неся что-то очень тяжелое, поднимался по лестнице; что при этом она испугалась еще больше, погасила свет и спряталась под кровать. Она слышала, как кто-то ходил наверху в течение многих часов, но не могла сказать, сколько именно. Наконец, около половины пятого утра она выползла из-под кровати, открыла дверь, тихо спустилась вниз и выбежала на улицу. Там она обнаружила полицейских и попросила их обыскать дом.

Полицейские вошли в дом вместе с женщиной. Она открыла дверь, и они едва успели отступить в тень, когда вошел подсудимый. При аресте Виктор Анкона взвыл от ужаса и выкрикнул: «Бесполезно! Все впустую!»

В дом отправился начальник полиции и произвел там тщательный обыск. В комнате на первом этаже, откуда накануне доносились крики, он нашел платье, которое, как удалось установить, принадлежало Нине Сан-Круа и которое было на ней, когда прислуга видела ее в последний раз, около шести часов вечера в четверг. В верхней части залитого кровью платья, слева, имелся разрез примерно два дюйма длиной и толщиной как раз с лезвие мексиканского ножа, найденного у подсудимого. Эти предметы приобщили к доказательствам, и было показано, что разрез на платье пришелся бы точно напротив сердца владелицы и что рана, нанесенная таким образом, несомненно оказалась бы смертельна. Одно из кресел и пол были залиты кровью. Кровь обнаружили и на плаще подсудимого, и на штанине его брюк, и на тяжелом мексиканском ноже. Эксперты показали, что это была человеческая кровь.

Тело женщины не нашли, самый дотошный обыск, произведенный неутомимыми следователями, не помог обнаружить ни труп, ни какой бы то ни было след, указывающий, как от трупа избавились. Тело исчезло, словно растворилось в воздухе.

Когда представитель обвинения сообщил, что он закончил, судья повернулся к Мейсону и сурово посмотрел на него.

— Сэр, — сказал он, — защита может представить свои доказательства.

Рэндольф Мейсон медленно встал и поднял глаза на судью.

— С разрешения вашей чести, — медленно и отчетливо проговорил он, — защита не собирается приводить никаких доказательств.

Он остановился, выжидая, пока в зале утихнет гул изумления.

— Но, с разрешения вашей чести, — продолжил он, — я ходатайствую о том, чтобы присяжные признали подсудимого невиновным.

Толпа заволновалась. Обвинители улыбнулись. Судья пронзительно посмотрел на оратора поверх очков.

— На каком основании? — сухо спросил он.

— На том основании, — ответил Рэндольф Мейсон, — что не установлен corpus delicti.

— Вот как! — только и сказал председатель, на мгновение потеряв свою судейскую невозмутимость.

Мейсон сел. Главный обвинитель в ту же секунду вскочил на ноги.

— Как! — воскликнул он. — Этот джентльмен основывает свое ходатайство на невозможности установить corpus delicti? Он насмехается над нами? Или он позабыл о предоставленных доказательствах? Corpus delicti — это сугубо формальный термин, он означает — состав преступления, или тот существенный факт, что преступление было совершено. Разве в нашем случае это подлежит сомнению? Верно, что никто не видел, как подсудимый убивал жертву, верно, что он успешно спрятал тело — так, что его до сих пор не нашли; но улики столь ясны и связи между ними столь очевидны, что они соединяются в неразрывную цепь неопровержимых доказательств и мотива преступления, и самого преступного деяния, и личности преступника.

Вот что мы имеем в настоящем деле: жертва собирается сделать заявление, которое окажется роковым для подсудимого. Вечером накануне того дня, когда она должна сделать это заявление, он приходит к ней домой. Они ссорятся. Люди слышат ее голос, срывающийся от ярости на крик, слышат, как она обличает его, обвиняет в убийстве и сообщает, что раскроет имеющиеся у нее доказательства, и что его повесят, и что ему от нее не избавиться. Вот мотив преступления, ясный как белый день. Разве не являются окровавленный нож, окровавленное платье, вся окровавленная одежда неоспоримыми свидетельствами преступного деяния? Ловкий способ, каким подсудимый совершил преступление, не дает ему даже тени возможности затемнить это дело. Он имел очевидный мотив преступления. Кровь на нем и его отчаяние при аресте вопиют: «Убийство! Убийство!»