Ночь Бармаглота - Фредерик Браун Страница 9

Но главным в тот момент было напиться. Так что я торжественно произнёс:

— Во избежание любых трудностей, фактических или семантических, мистер Смит, выпьем за автора книг об Алисе.

Он склонил голову с серьёзностью, не уступавшей моей, затем откинул её назад и выпил до дна. Я немного запоздал, удивившись — и восхитившись — его манерой пить. Я никогда не видел подобного. Стакан внезапно замер в добрых трёх дюймах от его рта. А виски текло внутрь, не проливая ни капли. Я и раньше видел, как люди забрасывают его в рот, но не с такой небрежной точностью и не с такого большого расстояния.

Своё я выпил более прозаичным способом, но решил попробовать его систему как-нибудь наедине и с полотенцем или носовым платком наготове.

Вновь наполнив стаканы, я сказал:

— И что теперь? Мы спорим о личности Льюиса Кэрролла?

— Давайте начнём с этого, — произнёс он. — Собственно говоря, давайте отложим этот вопрос, пока я не смогу представить вам определённое доказательство того, во что мы верим, точнее, в чём мы уверены.

— Мы?

— «Стрижающие мечи». Организация. И, должен добавить, весьма небольшая организация.

— Почитателей Льюиса Кэрролла?

Он подался вперёд.

— Да, конечно. Любой грамотный и наделённый воображением человек почитает Льюиса Кэрролла. Но не только это. У нас есть тайна. Довольно эзотерическая.

— Касательно личности Льюиса Кэрролла? Вы имеете в виду, что верите, как некоторые верят или верили в пьесы Шекспира, написанные Фрэнсисом Бэконом, что не Чарльз Лютвидж Доджсон, а кто-то иной написал книги об Алисе?

Я надеялся, что он скажет «Нет».

Он сказал:

— Нет. Мы верим, что это Доджсон. Сколь много вам о нём известно, доктор?

— Он родился в тысяча восемьсот тридцать втором, — сказал я, — и умер незадолго до окончания столетия, в девяносто восьмом или девятом. Это был оксфордский дон, математик. Он написал несколько математических трактатов. Он любил и сочинял акростихи и другие загадки и задачи. Он так и не женился, но обожал детей, и лучшие его книги созданы для них. По крайней мере, он думал, что пишет только для детей; в действительности, «Алиса в Стране Чудес» и «Алиса в Зазеркалье», будучи очень привлекательны для детей, литература взрослая — и великая. Мне продолжать?

— Вне всякого сомнения.

— Он также был способен создать и создал несколько почти невероятно плохих произведений. Должен быть принят закон, запрещающий издание томов Полного собрание сочинений Льюиса Кэрролла. Его следует помнить за то великое, что он написал, а плохое зарыть с его останками. Хотя признаю, что даже в плохих произведениях встречаются порой отблески. В «Сильвии и Бруно»[6] есть моменты, которые едва ли не стоят того, чтобы прочесть их, продравшись через тысячи скудных слов. И есть случайные хорошие строки или строфы даже в худших стихотворениях. Возьмём первые три строки «Чертога лжи и чуши»[7]:

Приснился мне чудной чертог,

Для мошек мраморный мирок —

Не трогал тверди топот ног.

— Конечно, ему следовало остановиться на этом, а не добавлять полтора-два десятка дурных терцетов. Но «мошек мраморный мирок» великолепен.

Тот кивнул.

— Выпьем за это.

Мы выпили за это.

— Продолжайте, — сказал он.

— Нет, — сказал я. — Я только что осознал, что легко могу делать это часами. Могу процитировать каждую строчку стихов в книгах об Алисе и большую часть «Охоты на Снарка». Но я надеюсь и предполагаю, что вы пришли сюда не для того, чтобы слушать мою лекцию о Льюисе Кэрролле. Мои сведения о нём довольно подробны, но вполне ортодоксальны. Полагаю, что ваши не таковы, и хотел бы услышать их.

Я наполнил наши стаканы.

— Вполне верно, доктор, — медленно кивнул он. — Должен сказать, наши сведения в высшей степени неортодоксальны. Думаю, ваши образование и склад ума позволят их постичь и поверить в них, увидев доказательства. Более ординарному уму они показались бы чистой фантазией.

С каждой минутой всё лучше и лучше.

— Только не останавливайтесь, — сказал я.

— Очень хорошо. Но, прежде чем продолжить, должен предупредить вас, доктор, кое-о-чём. Эти сведения также чрезвычайно опасны. Я говорю не легкомысленно и не метафорически. Я имею в виду, что они представляют серьёзную, смертельную опасность.

— Это, — сказал я, — чудесно.

Он сидел там, играл со своим стаканом, в котором плескалась всё ещё третья порция, и не смотрел на меня. Я изучал его лицо. Интересное лицо. Тот длинный, тонкий, заострённый нос, настолько несочетавшийся с его телосложением, что его можно было бы принять за нос подлинного Сирано де Бержерака[8]. И теперь, в ярком свете, я мог заметить глубокие морщинки вокруг его мясистого рта. Поначалу я предположил бы, что ему тридцать лет, а не сорок, как он утверждал; теперь, изучив его лицо вблизи, я видел, что он не преувеличивал свой возраст. Нужно долго смеяться, чтобы вытравить такие борозды.

Но сейчас он не смеялся. Он выглядел смертельно серьёзным — и совсем не выглядел безумным. Но произнёс нечто, звучавшее безумно. Он сказал:

— Доктор, вам никогда не приходило в голову, что фантазии Льюиса Кэрролла — вовсе не фантазии?

— Вы имеете в виду, — спросил я, — что фантазия часто ближе к фундаментальной истине, чем так называемая реалистическая литература?

— Нет. Я имею в виду, что они буквально, действительно истинны. Что это вовсе не вымысел, что они нечто сообщают.

Я уставился на него.

— Если вы так полагаете, тогда кем или чем, по-вашему, был Льюис Кэрролл?

Он слабо улыбнулся, совсем невесёлой улыбкой.

— Если вы действительно хотите знать и не боитесь, — сказал он, — сегодня вечером сможете узнать. Будет собрание, недалеко отсюда. Придёте?

— Могу я быть откровенным?

— Естественно.

— Думаю, это безумно, — сказал я, — но только попробуйте меня удержать.

— Несмотря на то, что существует опасность?

Конечно, я пойду, опасно это или нет. Но, возможно, его настойчивые предупреждения можно использовать, чтобы вытянуть из него еще что-нибудь. Поэтому я сказал:

— Могу я спросить, какого рода эта опасность?

Он как будто поколебался, а затем извлёк бумажник и вынул из его внутреннего отделения газетную