Александр Чернобровкин - Время - ноль Страница 10

– Крепленое, по четыре рубля, – ответил хромой.

Сергей положил перед ним деньги.

– Возьми, а то мне не дают.

– Сколько?

– Сколько влезет.

Хромой поковылял к стойке и вскоре вернулся с тремя бутылками вина. Какой-то жалостливый паренек принес за ним тарелку слоеных пирожков, таких засохших, что на них даже мухи не сядут.

– Пришлось взять, – оправдывался хромой, – вина бы не дал.

– Съедим. И не такое клевали.

Опорожнив бутылку, разговорились. Хромого звали Паша. Служить он начал на полгода раньше и на год раньше закончил.

– Всю службу мечтал, как стану «дедом», отведу душу, поживу в удовольствие. Приказ вышел, когда я в госпитале лежал, – жаловался Паша.

Они вспоминали, в каких местах побывали за время службы, выяснили, что могли встретиться, но не довелось. Общих знакомых тоже не нашли.

Постепенно бар опустел. Женщина в грязной белой куртке, оставив пост у входа, подметала пол. Лицо ее подобрело, и она теперь была похожа на уставшую, хлопотливую домохозяйку, убиравшую свое жилье. Добравшись до Сергея и Паши, спросила тихо и уже женским голосом:

– Долго еще будете?

– Сейчас уйдем, теть Марусь, – ответил Паша и с гордостью сообщил: – Товарища вот боевого встретил. Десантник!

– Ну сидите, – разрешила тетя Маруся и ушла подметать в другой конец зала.

Паша жил неподалеку от бара в новой пятиэтажке, в которой ему с матерью дали от военкомата двухкомнатную квартиру. Он никак не хотел расставаться, пытался затянуть в гости, лез целоваться, часто ронял тросточку, и Сергею приходилось поднимать ее.

– Серега, – промычал он на прощание, – будет негде ночевать, приходи. И вообще приходи, когда хочешь. Ты для меня... мы ведь с тобой... – не закончив, отчаянно махнул рукой и, обтирая правым плечом стены, поковылял по лестнице на второй этаж.

От Паши побрел к центру города, надеясь наткнуться на остановку и дождаться запаздывающий автобус. Улицы были безлюдны, изредка немного помаячит впереди одинокий прохожий и исчезнет между домами. Лет пять назад, до введения «сухого закона», сейчас бы со всех сторон слышалась музыка и нестройные пьяные хоры, и веселые компании, не помещаясь на тротуаре, выходили бы на проезжую часть, растягивались на всю ширину ее и с неохотой уступали бы дорогу машинам, а те предусмотрительно сбавляли бы ход и задорно сигналили, будто везли молодоженов из загса. О празднике напоминали лишь красные и сине-красные флаги на столбах и балконах да транспаранты, призывающие «перевыполнить» и «достойно встретить». В парке, который Сергей решил пересечь наискось, темные аллеи были усыпаны светлыми лоскутами от искусственных цветов, обертками от мороженого, кульками из-под конфет и печенья. На площади перед клубом стояли полукругом пустые прилавки и фанерные будочки, между двумя из которых, метрах в трех над землей, натянуто было полотнище с надписью «Ярмарка». Сергей прошел под ним и чуть не сбил милиционера, вышагнувшего из темноты.

– Чего ходишь здесь? – еле ворочая языком, задиристо спросил милиционер.

– Не твое дело, – бросил Сергей, огибая его.

– Сто-я-ть! – попытался рявкнуть милиционер, однако приказ прозвучал как просьба, можно было подумать, что по пьянке пропустил слово «помоги».

– Слышь, мусоренок, – обернулся к нему Сергей, – шел бы ты. Куда – знаешь?

Милиционер пошатнулся, словно от удара, и схватился за кобуру. Справившись с клапаном, он никак не мог найти ремешок, прикрепленный к рукоятке пистолета, а отыскав, выдернул один ремешок. Салага, такие самые опасные: сначала пальнет сдуру, а потом сообразит, что натворил. Сергей перехватил его правую руку и провел боевой прием. Милиционер удивленно и жалобно икнул, отбивая земной поклон, а затем, получив по морде носком кроссовки, упал на спину. Фуражка слетела и, припадая на козырек, покатилась по асфальту, а пистолет, как шайба по льду, заскользил в другую сторону и, как в ворота, влетел под прилавок: «0–1» – «Динамо» проигрывает. Сергей достал из кобуры запасную обойму, а из-под прилавка пистолет.

Углубившись в парк, вспомнил, что надо было разбить рацию, висевшую на боку у милиционера. Оклемается легавый, свяжется со своими – и начинается псовая охота. В общежитие, в центре города, теперь хода нет. Без пистолета можно было бы прорваться, но мысль расстаться с оружием даже не приходила в голову.

Открыла Оля, измочаленная и вялая, точно ее долго били, а потом накололи обезболивающими, и в желтоватом свете подъездной лампочки она выглядела лет на двадцать старше. Черные глаза с темными полукружьями под ними смотрели на Сергея устало и покорно, как на клиента, которого нет сил обслуживать, но и отказать нельзя. Он уже не рад был, что вернулся.

– Свет не включай, девочки спят, – вымолвила она и, пошатываясь, пошла в комнату.

Несмотря на приоткрытую дверь на балкон, там стоял тяжелый, кабацкий дух. Стол украшали батарея бутылок и завалы объедков. Валерок не было, ночевали в другом месте или где-то шлялись.

– Есть хочешь? – спросила Оля, отыскивая что-то на столе. Вопрос был задан настолько равнодушно, что язык не поворачивался ответить утвердительно.

– Выпить дай, замерз что-то.

И не только замерз, но и протрезвел. Часа два, если не больше, плутал, пока нашел дом. Ночью не только кошки, но и дома серы. Если бы не наткнулся на соседний, которым любовался утром из окна, еще бы часок-другой выписывал круги по кварталу. А добравшись до квартиры, почувствовал себя так, как чувствовал по возвращении в Союз с продолжительной и тяжелой боевой операции: та же расслабленность, та же сонливость, но и та же радость животная, что и на этот раз проскочил, и та же обида на тыловых, на их пренебрежительное отношение к нему и затаенную неприязнь, словно виноват, что остался в живых, с мертвым бы меньше было мороки.

– На, тебе приберегла, – Оля протянула полный стакан.

В стакане был коньяк, скорее всего, дагестанский, потому что отдавал бензином. У них там, наверное, и хлеб нефтью пахнет.

Оля разделась и легла в кровать, лицом к стене. Дает понять, что не до Сергея ей, устала. А его это очень мало колышет, отжалел свое, хватит. Теперь черед женщин: в паре один кто-то должен жалеть, а у женщин лучше получается. Они всегда найдут, за что пожалеть, даже если не за что – и это повод. Сергей подошел к кровати и грубо перевернул Олю на спину. Она смотрела испуганно, как сова на свет, кажущимися большими и круглыми от страха глазами. На припухших губах появилась мягкая, виноватая улыбка. В предрассветных сумерках Оля выглядела красивой, и трудно было понять, почему опостылела днем. Сергей скинул пиджак, швырнул на пол.

– Давай я раздену, – попросила Оля, видимо, желая искупить холодность.

Встав на колени, она медленно расстегивала его рубашку и целовала оголяющееся тело. Губы были теплые и влажные, и после поцелуя кожа в том месте холодела и отнималась, будто ее смачивали эфиром. Раздев, повисла на его шее и, падая на спину, увлекала за собой.

Она была страстна и неутомима, словно много лет ждала мужчину и на такой же срок расстанется, и за ночь должна забрать все, чего не было до и не будет после, и не верилось, что недавно была с другим и хорошо, если с одним. Впрочем, другие его не волнуют, ревновать не было ни желания, ни сил, которые, казалось, перетекли в Олю, потому что она, прижав к своему животу Сергееву руку, сидела в любимой позе у стены и терлась о нее спиной, покачиваясь из стороны в сторону. Теплые складки живота колыхались под ладонью, а в глубине что-то подергивалось и екало, и казалось, что ощущает, как сцепляются молекулы новой жизни. Хотелось, чтобы это случилось на самом деле, хотя ребенок ему уж очень ни к чему, да и Оле, наверное, тоже.

– Не боишься забеременеть?

– У меня не будет детей, – ответила Оля, перестав раскачиваться. – Отчим, когда изнасиловал, триппером наградил, пришлось аборт делать, ну и...

– А сколько тебе было?

– Тринадцатый шел. Я из школы вернулась, а он один дома, пьяный, – спокойно, как сплетню о чужом человеке, рассказывала Оля. – Он потом часто поджидал меня. Мама на работе, а он со мной. Пока заметно не стало. Мама заставила аборт делать на стороне. Срок уже большой был, бабка боялась, запросила бешеные деньги. Пока раздобыли их, пока то-сё, совсем поздно стало. Ну и напортачила бабка, чуть не угробила меня, в больнице еле откачали и в милицию сообщили.

– Посадили ее?

– Да. И отчима, восемь лет получил... Жалко его, когда трезвый, добрый был. Мама без него совсем запила и колотила меня почем зря, как будто я во всем виновата. Я терпела, терпела – и убежала. Сначала у офицера отставного жила. Его жена бросила, вот он и приютил меня, за племянницу выдавал. Платье купил, кофейное, бантик вот тут, – показала она выше впадинки, что между грудей, – и туфельки, красные, на высоком каблучке. – Она замолчала, видимо, вспоминала один из немногих полученных в жизни подарков. – Сам он ничего уже не мог и бил за это. Придут к нему дружки, напоят, он и заставляет меня с ними по очереди, а потом расспрашивает, кто из них как, у кого какие недостатки.