Антон Французов - Нешкольный дневник Страница 12

Трус.

Костика мы убили с Ромой. Я уже около года работала в «Виоле», закончила лицей экстерном, учителя пели панегирики, собирались давать какую-то там медаль. Со стороны жизнь моя была лучше не придумаешь: из интеллигентной семьи, учусь хорошо, деньги водятся, а то, что дома время от времени не ночую — так молодежь сейчас вся такая, дескать… А на самом деле я стала что-то иметь от своего профессионального блядства только через несколько месяцев, когда Хомяк перестал выкачивать все заработки, сам стал моим постоянным клиентом и лавэ подкидывал Это как Костик говорил: «Я тебя люблю типа с того конца, что по-русски слово «love» — «лав» — произносится как «лавэ». Я Костика давно не видела. Мы бухали с Ромой, я вдруг решила: сука Костик. Сколько он меня унижал, Костик Размазывал. Он был вмазанный, Рома. До сих пор не знаю его фамилии, простите. И он не скажет, да и не нужно <перечеркнуто> уже не помню, почему меня так взорвало от ненависти, может, интоксикация… я беременная была, от этого суки беременная, от Хомяка. Неадекватно себя воспринимала. Рома тоже ничего, ему было все равно. Он и сейчас — как убийца, словно убийца, а, быть может, такой и есть. Мы приехали к Костику, он вывалился в прихожую, огромный, громоздкий, у меня холодом обдало сердце, когда я вспомнила, как он струсил и бросил меня на руки этих ублюдков… Хомяков, Гриш, Жор, «мам» Максимовн Почему-то я ненавидела в тот момент Костика больше, чем Хомяка, который меня перемолол, убил врача Мишу Степанцова. Подлость — она хуже жестокости, вот скажу, и на этом достаточно морализаторства.

Я ударила его по лицу, прохрипела что-то, потому что он успел отмахнуться и попал мне прямо в живот. Боль страшная, перекорежило меня, я прямо об пол… Рома ударил Костика раз и другой, приемом сломал ему руку, я еще слышала хруст, а потом, когда тот упал, вытащил нож, который он стянул из ресторана, и пришпилил ладонь здоровой руки Костика к обувной тумбочке в прихожей. Я и не знала, что у Романа такая страшная силища, хотя он ниже Костика на голову почти. Костик выл па полу, дергался от боли, а у меня почему-то саднило в голове евангельскими строками.

Роман сказал:

— Сможешь его завалить?

Мне было дико больно, но я была обязана превозмочь, сказала быстро, словно стесняясь:

— Смогу.

Мне было пятнадцать с половиной, Господи. 15, 5 <нрзб> если бы можно было проставить это в графе возр<аст>.

Он всегда считал себя крутым, этот Костик. Особенно когда плющил на своем джипе бродячих собак, а потом точно так же переехал меня. Убивать плохо, но разве лучше убивать желание жить?

Он говорил, что нельзя, что он даст денег, что… что (пробел, расширяющийся книзу, судя по всему, в оригинале дневника была наискось вырвана часть страницы. — Изд.) споил папашу, чтобы тот не вонял по поводу нашей с Костиком связи <вырвано> апаша повесился на подтяжках в сортире, когда узнал, что Костик устраивал мне групповичок по-саратовски — с Кирюхой и Мер <вырвано>

Он еще что-то кричал, но я зажмурилась и ударила его ножом. Кажется, сразу не попала, потому что он жутко завыл и попытался оттолкнуть меня ногами. Он был страшно силен, но Роман ткнул ему кулаком в солнечное сплетение и, кажется, направил туда мою руку с ножом.

Печально. Но — не Карл Моор. Это как резать колбасу, без геройства.

Убийство Костика взъерошило микрорайон, братва стала j на уши, стали строить знакомых ментов, чтобы те правильно расследовали, как говорится. Конечно, нас так и не нашли. До поры до времени. Но мне все равно пришлось отвечать, потому что Романа по какому-то совершенно идиотскому, дырявому стечению обстоятельств забрали в стройные ряды вооруженных сил. Жаль, мы не в Израиле, я пошла бы вместе с ним, если <не дописано> За убийство Костика я ответила тем, что у меня случился выкидыш. От того удара. Мать так ничего и не знала, она, после того как нашла отца в туалете висящим на собственных подтяжках, немного двинулась, и, что бы я ей ни говорила, она барахталась в одних и тех же словах: «Правильно, Катя, правильно, дочка». Мне кажется, я даже могла рассказать ей про «Виолу», и то бы она пропела свое коронное.

Но при всем при этом она не уставала стрелять у меня деньги, ничуть не удивляясь, откуда у шестнадцатилетней девчонки столько денег. Как не удивлялась она, когда я приходила домой на полусогнутых после «приема» или «паровозика», а когда негр из Гваделупы, залетный, проломил мне голову, мать сама утвердительно сказала: «Я всегда говорила, что не надо ходить на таких шпильках. Это же не каблуки, а ходули какие-то. Вот и упала». И в больницу ко мне в результате ходила бабка, а мать только охала и говорила, что мне нужно готовиться в университет, а я болею.

Ничего нового, в общем.

Тот год, когда забрали в армию Романа, когда мы убили Костика, когда переехал в Москву этот ублюдок Хомяк, от которого я два раза залетала, — тот год вообще был шальной. Я поступила в университет, и примерно на той же неделе освободился брат, который мотал срок за грабеж Жить он пришел, разумеется, к нам, да не один, а приволок какую-то толстую шалаву, на фоне которой я почувствовала себя воплощенной добродетелью и королевой Марго. Братец всегда был премилым человеком: в первый же день он избил ногами бабушку, а потом надолго заперся в туалете со своей подружкой, оттуда сочились кряхтение, вопли и матерщина, как будто там кого-то мочили, а вовсе не трахались. Я сказала братцу, чтобы он не занимал подолгу туалет <перечеркнуто> совмещенный, и если он на зоне привык трахаться по душевым, то пусть <не дописано> Он ответил, что я пересмотрела америкосских фильмов и что у нас в стране на зоне душевых не особо.

Надо сказать, что весь следующий год, мой первый курс в университете, был первым во многом. В этот год я получила по полной программе: первый «прием», первый уход из дома, пер-пая каталажка. До того Бог миловал.

И еще о моем ненаглядном братце. Он почему-то вбил себе и голову, что само его возвращение из тюрьмы стало величайшим благодеянием для всех его близких. В особенности для бабушки, у которой, после того как он хватил ее ногой, отнялась правая рука и стала жутко болеть печень. Конечно, квартира четырехкомнатная, большая, безалаберная, но благодаря моему чудесному братцу она казалась нашим домашним клеткой для хомячков. Хомячков постоянно <перечеркнуто> из-; девались. Я редко бывала дома, днем — в университете и в агентстве, по ночам — в ночных клубах. Но я не хотела с ним ссориться, давала ему бабки на бухло, на одежду, на аборты паре его телок, а потом он обнаглел. А эта тварь, которую он приволок, жирная, сисястая, здоровенная, как лошадь, на самом деле звалась Варвара. Или — не помню — Татьяна. Но не как у Пушкина — «Итак, она…» Прыщавая, задастая, перезрелая сука, старше брата лет на пять или шесть. Она именовала себя Николь, и не дай бог кто поименует ее Таней (Варей) или — в порядке шутки, производным от имени Николь — Колей. Ее брат так звал, она жутко злилась и срывала зло на моей бабке, которой однажды заправила кашу машинным маслом и уверяла, что это «Олейна». Этой дуре какой-то болван сказал, что она чрезвычайно похожа на Николь Кидман. Ростом эта кобыла действительно вышла, еще повыше Кидман будет, рядом с ней мой брательник был похож на таракана <перечеркнуто> снесла задом тумбочку с любимой вазой бабушки.

ГРАЖДАНЕ МИЛИЦИОНЕРЫ, прошу прощения за помарки. Не на диктанте.

Брат постепенно стал догадываться, откуда у меня деньги и как я их зарабатываю. Друзья у него были мелкоуголовные, наверно, что-то про меня нарыли. Он как-то раз пришел пьяный, притиснул меня в углу и сказал, чтобы я немедленно дала ему сто баксов. Прошипел, что кое-что обо мне знает. Тогда я впервые задумалась, почему его, ничтожного уродца, устроившегося работать сторожем на склад и безбожно там нажирающегося, считают за человека, а меня, честно отрабатывающую свои гонорары, на которые кормилась, да, вся семья — я, значит, шалава и сука. Недочеловек По понятиям его дружков, простичутка, даже элитная, это вовсе не человек, а какая-то абстрактная дырка, в которую можно всунуть и кончить.

А он, колченогий урод, бандит, ублюдок, избивающий собственную мать и бабку, — человек!

Как же так?

Но я до поры до времени старалась не обращать внимания. Мое терпение лопнуло, когда он наконец осознал, что я гораздо красивее, чем его грязные и тупые коровы, которых он трахал по помойкам или в своей комнате, которая иной помойке еще сто очков вперед могла дать. Он пару раз видел меня в душе, потом стал откровенно подсматривать, а однажды, когда я принимала ванну, вломился туда — не один, а со своей Колей, на которой были надеты только трусы, его, брата, трусы! — и заорал:

— А, ссука-а! Думаешь, самая крутая! Шампуней, бля, накупила, всяких гелей-хуелей!

Он сильно был пьян, ее же мотало из стороны в сторону, как бесформенную боксерскую грушу под ударами.