Гелий Рябов - Пришедший из тьмы Страница 2

— Непедагогично, но — действенно! — резюмировал комитет.

Сотрудники вошли в квартиру легко и непринужденно: соседи ничего не заметили. В кабинете ветерана стоял специальный шкафчик с планшетами, их было ровно 99 и на каждом лежало ровно сто золотых и серебряных монет, Античное Причерноморье — действительно, север-юг, восток-запад — располагалось на двух отдельных планшетах под плексигласовым покрытием.

— Мать его… — вздохнул старший опергруппы. — Он сидит на миллионах…

— Подымай выше, — покачал головой второй. — Здесь миллионы не в наших вонючих рублях. В доларях, вникай…

— В чем компот? — ярился первый. — Взять, что надо — и привет теще! Не понимаю руководство.

— А не надо «понимать». Доложим, там решат. Уходим… — и, заметив недоуменный и огорченный взгляд молодого сотрудника — того взяли с оборонного предприятия всего как месяц, добавил: — Дурья твоя башка! Ну — изымем. Ну — дед вскипит. Милиция, то, се… Прокуратура, опять же… Местком, партком… Это только товарищ Дзержинский бошки двумя пальцами отрывал, а у нас — соцзаконность, — последнее слово он произнес с одесским акцентом. — Не кажилься. Сделают, как партийная совесть велит…

Они сфотографировали монеты и ушли.

Операцию готовил блудливый генерал, начальник управления в службе разведки. Продумали все до мелочей — техническую сторону, сотрудников — персонально каждого; задействовали не контактирующие друг с другом подразделения — каждый делал только свое, узкое дело.

Начальник разведки слушал доклад, стоя у окна. Там, за окном, открывался вид дальних лесных пригородов и даже аэропорта. А в другой стороне пыхтел дымом и паром огромный мегаполис…

— Ожидаем замечаний, товарищ генерал. — Начальник управления вперил скользкий взгляд в очи руководства, прикрытые очками. Он, начуп, гордился сделанной работой: комар носа не подточит!

— А что, товарищи… — сказал вдруг начальник разведки и вздохнул. — Синее небо над головой простых советских людей, мирное небо — это ведь и наша с вами заслуга… Вчера мне Леонид Ильич сказал, что никак не может забыть фильм о Карле Марксе, который видел уже много лет тому… Какой хороший человек был товарищ Маркс, — заметил со слезами на глазах Леонид Ильич. — Как жаль, что он так безвременно ушел от нас… — И добавил, разглядывая подчиненных мертвенным взглядом: — Все свободны.

В тот же вечер, поздно, группа рабочих капремонта, во всяком случае, так они выглядели — небритые, с опухшими от пьянства лицами и обсосанными окурками во рту — открыли чердак ветеранского дома и поднялись на крышу. Еще на чердаке каждый из них надел на свою обувь мягкие тапочки с толстой поролоновой подошвой — чтобы не грохотать по железу. С крыши открывался вид на город — море огней, красные и белые фонари автомобилей, дымки заводских труб на скрывающихся в мареве окраинах.

— Красиво… — вздохнул один из технарей. — Образцовый социалистический город…

— Тихо… — прошипел старший группы. — Лирик х…в…

Мгновенно собрали оборудование: лебедку, тросы, сиденье: Два человека спустились к окнам «фигуранта» и прикрепили «литеры» — микроскопические, не больше клопа, телевидеокамеры. Эти камеры одновременно «слышали» и каждое слово, которое произносилось в комнате. Деда и внучки в этот момент дома не было — они обретались в театре, это тоже было «обеспечено» соответствующей службой. Закончив дело, группа покинула место работ. Никто ничего не заметил…

Как и обычно, поутру рано, Таня чмокнула деда в свежевыбритую щеку и отправилась на лекции. Кумир факультета доцент Ветропущев читал о Грибоедове. «Искать желанной доли путем борьбы, страданий и скорбей» — это было настолько прекрасно, что у Тани выступали слезы. Ветропущев читал тонко, напористо, даже яростно. Так у него все выходило, что не был Александр Сергеевич революционером, революцию ненавидел, как самое отъявленное и бесчеловечное проявление, а Чацкого вывел дураком на потеху просвещенной публике. Сущность же этого не очень-то и придуманного господина состояла — по Ветропущеву — лишь в постоянно предчувствуемом и страстно желаемом соитии.

А дед отправился, как и всегда в этот утренний час, по продуктовым магазинам — «отовариваться». Этот термин военной поры был, по его мнению, очень точным, выразительным и сущностным: ничего ведь не изменилось с тех пор…

…Он выходил из большого гастронома, приткнувшегося на углу двух самых выразительных городских улиц, когда наперерез швырнулся юркий дедушка в форме полковника МВД — видимо и даже наверняка отставник.

— Сильвестр Григорич! — завопил он диким голосом на всю улицу. — Родной мой! Боевой товарищ! А помнишь ли ты Севураллаг?!

Сильвестр испуганно оглянулся, но, слава Богу, никто из прохожих не отреагировал. До «Севураллага» ли теперь, когда все меньше и меньше колбасы по 2.20, а гречка — та уж и вовсе совсем исчезла…

Тем не менее старая оперативная привычка — не высовываться — сработала мгновенно; Сильвестр схватил полковника под руку — оказался тот неожиданно мускулистым и увертким, и уволок за угол, в тихий переулочек с ветхозаветным, чудом сохранившимся со времен Октября названием.

— Ну! — орал мускулистый дедушка. — Сознавайся — женат, дети, внуки, любовниц поди еще держишь! А я вот совсем сдал, совсем…

— Простите, — тихо осведомился Сильвестр, — что-то с памятью моей… Вы, собственно…

— Воскобойников! Саша! Из ОЧО![1] Забыл, что ли? Как мы эвтих контриков в БУРе[2] морозили? На лесоповале волкам скармливали? А?

— Тише, Александр, прошу тебя. — Сильвестр вспомнил: еще до войны, когда кончился Беломоро-Балтийский лагерь, перевелся он на Урал. Только вот не было тогда «Севураллага». Этот организм после войны возник. Ну, да Бог с ним… Саша Воскобойников, румяный комсорг, замнач Оперативно-чекистской части, надо же… Как изменился…

— Мускулистый ты какой-то, крепенький, а?

— Бабы, — Саша широко улыбнулся. — Три бабы в день. Попробуй — удивишься. — Он протянул руку: — Прощай, брат. Рад был на пороге, так сказать, мира иного пожать твою мужественную чекистскую руку.

Сильвестр ощутил мощное пожатие и словно мгновенный, едва заметный укол в ладонь. Боль исчезла сразу же, — показалось, видимо…

Вернулся домой, сел попить чайку и вдруг схватило сердце. Впрочем, в этом не было ничего необычного — сердце было больное, изношенное, неотложка приезжала другой раз по три-четыре раза на дню.

«Рафик» без окон, с надписью «Газремонт — Аварийная» выбрался из потока машин и подъехал к ветеранскому дому Сильвестра. Вечерело, зажглись окна, искры с дуги троллейбуса посыпались ослепительно и очень таинственно. Это была оперативно-техническая машина разведки.

Проверили аппаратуру: мягко засветился монитор, появилось изображение комнаты, это был кабинет Сильвестра, сам он сидел за столом, рядом возвышалась стопка книг, Сильвестр увлеченно рассматривал в увеличительное стекло какой-то предмет.

Оператор отрегулировал изображение и мгновенно увеличил его. Теперь ладонь Сильвестра была как бы во весь экран и хорошо было видно, что лежит на этой ладони монета с неровными краями и примитивным античным профилем.

— Звук, — приказал старший.

Пошел звук. Все записывалось на видеоленту.

— Сердце что-то… — пожаловался Сильвестр. — С полудня колет и колет, спасу нет…

— У тебя больное сердце. — Таня оторвалась от конспекта лекций Ветропущева. — Вот послушай, дед: «Полковник Скалозуб заслуживает самого большого уважения. Традиционное осмысление этого персонажа как бурбона и хама не делает чести поколениям исследователей творчества Грибоедова. Скалозуб был награжден боевым орденом, причем — весьма высокой степени, орден-то „был дан на шею“! Это минимум третья степень, то есть награда достойная и честная», — а дед?

— Не знаю… Я плохо помню, кто это, Танечка… Послушай, ты никогда не спрашивала меня о… моем прошлом.

— А что особенного в твоем прошлом? Воевал, боролся с преступниками. Разве не так?

— Так… — Сильвестр снова схватился за сердце. — Ты родителей помнишь?

— Отца — плохо. Смутно. Дед, к чему этот разговор?

— Понимаешь… Твой отец закончил нашу школу по ликвидации националистического подполья… Он был заброшен в одно место — недалеко от Львова…

Старший группы увеличил изображение Сильвестра, сказал, взглянув на часы: — Минут пять остается…

— И что же? — Таня закрыла конспект и положила тетрадь на стол.

— Он играл роль оуновского связного. Принес в «схрон» — это постройка такая, подземная, ее днем с огнем нельзя найти… Ну, вот… Провизию он принес, за которой бандиты посылали в город. Они сели есть и пить и с первого глотка попередохли все.