Андрей Троицкий - Американский брат Страница 20

Джон подумал, что в этой стране деньги идут куда угодно, но только не в науку, а Лев Иванович врать не умеет, хотя и старается. И вообще он из тех людей, кто сначала говорит, а потом думает. Зазвонил телефон, Лев Иванович сорвал трубку, сказал "да", "нет", "не знаю". Вскочил из комнаты и потащил Джона за собой, вниз по лестницам, в глубокий подвал, в лабиринт подземных коридоров.

Ходил он быстро, будто летал. Вдруг остановился, открыл металлическую дверь, пропустил Джона, сам вошел и заперся изнутри. Это была небольшая комната, напоминавших бомбоубежище, с двумя деревянными лавками и старинным сейфом, похожим на двухстворчатый шкаф. Здесь было холодно и сыро, дышалось тяжело.

Лев Иванович открыл сейф, присев на корточки, стал вытаскивать и складывать на бетонный пол пачки стодолларовых купюр, перехваченные банковской лентой. Когда он трогал деньги, руки дрожали, а лоб покрывала испарина. Джон тоже присел, раскрыл нейлоновую сумку и стал бросить в нее деньги. Иногда он брал пачку наугад и пересчитывал купюры.

Глава 17

Рабочий день закончился, когда позвонила Лика. Ее низкий грудной голос всегда волновал Джона, хотя казался немного вульгарным.

– Я жду тебя внизу, в машине. Ты готов?

– К чему?

Лика Перумова, женщина лет тридцати пяти, как сама утверждает, принадлежала к высшей прослойке богемы. У нее бессчетное множество талантов, она поэтесса, драматург, художник и еще Бог знает кто. Правда, никто не видел ее живописных произведений, не читал стихов и пьес. Ежедневная рутина ее жизни – порхание по модным магазинам, картинным галереям, она вечно в поиске возвышенного и чистого искусства, но не забывает о земных делах, она знакома со всеми знаменитыми людьми, она вечно собирается замуж, но в последнюю минуту меняет решение, потому что жених не достоин ее мизинца.

– Сегодня же в театре прогон моей пьесы. Ну, спектакль, который показывают только своим людям. Журналистам, театральным критикам… А потом грандиозный фуршет. Ты обещал… Ты что забыл?

– Честного говоря, просто зашиваюсь…

– С ума сошел? Я жду только три минуты. А потом поднимаюсь наверх. И отрезаю тупым ножом, медленно… Отрезаю твою дурную голову.

Джон вышел в коридор и направился к лифту, натягивая на ходу плащ. У него есть пара свободных часов, почему бы не провести их в обществе Лики. Деньги, два миллиона восемьсот тысяч долларов, – в рабочем сейфе. Сегодня в десять тридцать вечера их надо отдать некоему Илье Нестеренко, хозяину брокерской фирмы "Новый горизонт". Нестеренко подъедет на своей машине в условленное место, на автостоянку в центре города, надо будет подписать пару бумажек – и все формальности.

Почему этого нельзя сделать днем, просто принести деньги в контору этого "Нового горизонта", получить кассовый ордер и расписку, – не ясно. Но нечего ломать голову над вопросами, не имеющими ответа. Брат просил поступить именно так, а не иначе. Что ж, мнение Джона никто не спрашивает, это не его деньги, он выполнит просьбу, хотя она кажется странной. Двух старых приятелей, банковских охранников из дневной смены, Джон попросил приехать на ту самую стоянку заранее, разумеется, с оружием, и осмотреться, нет ли чего подозрительного.

Джон спустился вниз, попрощался с двумя парнями, дежурившими у служебного входа, сел в машину Лики. Только сейчас он вспомнил, что действительно как-то обещал сходить с ней то ли на театральную репетицию, то ли на премьеру какого-то спектакля, но за делам обо всем забыл.

– Мне очень важно знать твое мнение, – густо накрашенные губы Лики блестели в полумраке. – Мы прокатаем этот спектакль в Москве. А потом, может быть, повезем его в Америку. Там есть один опытный продюсер, он возьмется за рекламу и все такое.

Лика замолчала и рванула машину с места.

– Как поживает Томас? – спросила она, не отрывая взгляда от дороги. – Наверное в тюрьме несладко…

– Он немного нервничает. И снова стал курить. Потому что вокруг все курят.

– Бедняга. Как мне его жаль…

Лика всегда спрашивала о жизни брата, это был неподдельный искренний интерес. Томас закрутил любовь с Ликой года полтора назад, но со временем остыл, или остыла Лика, – точно никто не знает. Познакомившись с Томасом, Лика решила женить его на себе, но отступила, узнал, что тот готов гульнуть с красивой женщиной, но не готов уйти от законной жены. А дальше началась интрижка с Джоном. Они встретились на какой-то светской вечеринке. Это была отвратительная попойка, – слишком много водки и слишком мало закуски, и та несъедобная. Джон с Ликой ждали в коридоре, когда освободится туалет, но там заперлась молодая парочка, которая то ли занималась любовью, то ли блевала.

Случайное знакомство превратилось в глубокое романтическое приключение, но Лике оно надоело, как ей надоедает все на свете, – однажды она сообщила, что у любовников слишком противоречивые характеры, и вообще они люди из разных миров, им нельзя существовать под одной крышей, нельзя строить долгосрочные отношения, – все равно ничего не получится, – но они могут остаться добрыми друзьями. Наверное, она пришла к выводу, что Джон – легкая и неинтересная добыча, да и человек не слишком значительный, – всего лишь охранник из банка. Секс без перспективы замужества за мужчиной с большим сердцем и толстым кошельком – интереса не представлял.

В настоящее время Лика переживала бурный роман с одним государственным чиновником, таким важным и высокопоставленным, что его имя и должность можно произносить вслух только шепотом. Чиновник, разумеется, женат, но жена то ли слишком стара, то ли нездорова, – у Лики появился реальный шанс схватить удачу за хвост.

Лика ездила быстро, через двадцать минут она остановилась в незнакомом переулке, вышла и, вцепившись в руку Джона, потащила его через проезжую часть и занесенный снегом двор к служебному входу, и дальше, какими-то темными коридорами в зрительный зал. Театр был старинный, лепной потолок, расписанный нимфами и херувимами, плюшевая обивка мягких кресел пропахла нафталином.

Спектакль уже начался. Первые четыре ряда занимали гости, которых пригласил режиссер, и журналисты. Пришлось довольствоваться местами в глубине партера, согнувшись, пробрались вдоль ряда кресел, Лика стянула короткую шубку из стриженной норки, подкрасила губы и сказала, что сейчас, – один из главных моментов спектакля, – возвращения сына из Америки. В свете софитов интерьер комнаты: голое окно, железная кровать на ней раскрытый чемодан. У рампы застыла старуха с длинными всклокоченными волосами, одетая в серое рубище. Безумными выпученными глазами она буравила темное пространство зала и, кажется, готова была разразиться безумным криком.

– Это мать, – шепнула Лика.

На сцене появился мужчина с одутловатым лицом алкоголика, еще не вышедшего из запоя. Следом вошла женщина средних лет. Они встали возле кровати, мужчина начал копаться в чемодане. Вытащив темный платок, подошел к всклокоченной старухе и сказал:

– Вот возьми, мать, гостинчик из Америки.

Старуха вышла из оцепенения стала ощупывать и разглядывать платок. Смахнула непрошенную слезу.

– Сынок, зачем же ты тратился. Не надо было.

– Это недорого, мама.

Мать, давясь слезами, продолжала стоять возле рампы, прижимая к груди платок. Мужчина с синеватым лицом снова полез в чемодан, зашуршал бумагой. Он развернул и вручил женщине, видимо, сестре неказистое платье, серо-черное, ситцевое, с рукавом средней длины и белым воротничком, такие вышли из моды сто лет назад. Сестре почему-то неловко брать подарок. Она мнется, разглядывает платье:

– Ну что ты… Не ожидала. Спасибо. В Америке сейчас это носят?

– Это самое модное.

Сестра тоже вытирает слеза. Мать отходит от рампы, ее место занимает сын, он говорит в зал, зрителям:

– Наелся я их еды, надышался воздухом чужбины… Бывало, еду в их душном метро и хочется мне выйти. Но не на Бродвее, а на Арбате. Заговорить со случайным прохожим, посмотреть на Москву, заглянуть в родные лица горожан. Мечтал погулять по осеннему лесу. Вдохнуть запах прелых листьев, сырости, грибов…

Он бросился к матери, обнял ее, потом опустился на колени стал исступленно целовать ее натруженные руки. Но этого мало, – человек наклонился ниже, стал целовать доски сцены.

– Ну, как тебе? – прошептала Лика. – Пробирает?

– По-моему, они слишком много плачут. Только этим и заняты.

– На премьере весь зал плакать будет.

– Такие платья в Америке не носят.

– Платья… Поднимись над прозой бытия. Тут надо душой чувствовать. Весь смысл в предельной искренности. В этой материнской слезе.

– Тогда я умолкаю. Ты автор пьесы?

– Писал один журналист. Это его дебют. А я дорабатывала и вообще… Я соавтор.

– А каким образом это произведение удалось протащить на сцену и поставить в театре? Я не хочу сказать, что пьеса плохая, даже наоборот… Но ведь пьес много, а театров мало.