Анатолий Жаренов - Кладоискатели Страница 21

Он кладет трубку на рычаг. Ждет. Бежит секундная стрелка по циферблату, нервы напряжены до предела. Звонок. Убийца засовывает в рот вынутый из кармана кусок хлебного мякиша, глухо говорит в трубку:

— Назаров у телефона… Спасибо, буду ждать на улице.

Вчера вечером он тем же голосом заказал от имени Назарова такси.

Три часа сорок пять минут… Быстро ходит убийца по комнатам. Аквариум — вдребезги. «Только бы не забрызгаться». Коробку — аккуратно к выходу. Пусть постоит рядом с трупом. Книги с полки — на кровать. «Лучше гореть будет». Из платяного шкафа извлекается чемоданчик, небрежно ставится на стол. «Чего в него покидать? Ага, рубашку, еще что?» Взгляд на пиджак: «Не забыть про билет. Где он его держит? Здесь? Ага. На-ка тебе до Сочи. А этот куда? В Курск? На кой черт он собрался в Курск? Так куда же его деть? Да пусть горит… Теперь канистру». Жирной струей льется керосин на кровать, на книги, на пол. Чиркает спичка. Дверь на замок, коробку с деньгами — на крышу уборной. «Никто не допрет. Возьмем потом».

Три часа сорок девять минут… Теперь скорей к машине: «Нож? А, хоть так». Удар каблуком, орудие убийства исчезает в земле. Пустынна Тополевская, спит улица. Только старик Комаров, прижавшись к забору, пялит свои изумленные стекляшки на человека, спрятавшего что-то на крыше уборной. Он еще думает, что это Назаров прячет: трудно в предрассветной тьме различить человека. Он еще думает, не двигаясь с места, а к дому уже подъезжает такси. Шофер, девять минут назад включивший радио, болтает с диспетчером.

Четыре часа… «Слушай, Галя, дом-то горит…» Четыре часа… Инсценировка окончена…

— Так, — говорит Шухов. — Вы предупредили вахтера гаража, чтобы он разбудил вас без двадцати четыре. С вечера подвели часы. И фактически встали в три часа тридцать минут. Как вам удалось обмануть вахтера?

— А у него не было часов. Он по моим будил.

— Затем вы сделали вид, что звоните диспетчеру. На самом же деле позвонили только из квартиры убитого. Точно без двадцати четыре?

— Может, с минуту разница была.

— Признаете ли вы, Загоруйко, что, готовя преступление, вы рассчитывали свалить вину за убийство на Мокееву?

— Не все ли равно? — глухо отвечает Загоруйко. — Мне алиби было нужно.

— Вы следили за Мокеевой? За Назаровым?

— Да. Знал, что они уезжать собираются.

На стол ложится фотография. Два улыбающихся лица. «На память о Ялте».

— Когда познакомились с Ивановым?

— В конце февраля. В Ялте. Он узнал, что я собираюсь работать в этом городе, и стал меня уговаривать.

— Вы знали, что за птица Иванов?

Знал ли он? Догадывался сперва. Но он и сам готов был стать такой же птицей. Он очень хотел красиво пожить. «Надоело крутить баранку», — пожаловался как-то Иванову. Тот пьяно вытаращил глаза: «А хочешь помогу?» — «Как?» — «Добрый я теперь стал, — сказал Иванов. — Постарел, подобрел, руки слабнут. А то я бы тебе показал кукиш в кармане». Он захохотал. Потом резко оборвал смех. «Вот так. Я тебе подскажу, как золотую рыбку поймать». На другой день, уже трезвый, Иванов продолжил разговор: «Куманька одного знаю. Видел я, как он аквариум чистил. Адресок его долго доставать пришлось. Сотню писем, наверное, по стране пустил, фронтовым дружком представлялся. Очень уж крепко он в печенки мне въелся. Съездил недавно туда, посмотрел: живет куманек. Походил я возле дома, поприкидывал, как мне лучше его за жабры взять. И совсем было надумал, как деньги взять, да несчастье со мной случилось: сердечный приступ в гостинице приключился, в больницу лег. Вот и пришлось отложить операцию. А теперь ты мне нужен. Не бойся. Выпотрошить его раз плюнуть. Будет молчать. А это самое главное».

— Опасно, — сказал Загоруйко.

— Брось. Я тебе подскажу, как оформить. Мозги у меня, слава Богу, работают. Только не вздумай отрываться. Влипнешь.

В марте этот разговор был. А в апреле умер Иванов. Инфаркт. И слова его оказались пророческими. Влип Загоруйко. Соблазнил его легкий куш, заворожила золотая мечта, затуманила. На мокрое дело пошел.

Шухов ведет допрос. В протокол ложатся слова, складываются в скупые фразы. Где-то на Тополевской бродит старик Комаров. Жалко старику, что не узнал даже, какие вещи в коробке на уборной лежали. Большой цены, наверное, раз человек на убийство решился. Жалко старику: могли ведь и ему достаться. Страшно старику: чуть не попался на крючок. И жалко и страшно. Бродит призраком по двору в пиджаке своем несуразном, в зеленой широкополой шляпе, шевелит губами, шепчет. А что шепчет, не разобрать.

Шухов ведет допрос. Первый допрос убийцы. Будут еще. Но главное уже ясно. За окном встает осенний неяркий рассвет. Подступает усталость. Надо кончать. Кожохин собирает бумаги. Говорит задумчиво:

— Одного мы так и не узнаем.

— Чего же? — лениво откликается Шухов.

— Да вот: зачем Назаров в Курск собирался?

— А к чему нам это?

— Для полноты картины.

— Ну, она и так ясна. Просто Назарову надо было на время оторваться от Лизы, чтобы деньги вынуть из аквариума. Он и надумал в Курск поехать. Не к Иванову же в гости он собирался.

— А может, и он Иванова искал?

— Ну, это ты уж слишком. А я спать хочу. Хватит умствовать. Пошли, что ли?

— Пошли, — сказал Кожохин. — Я тоже не прочь вздремнуть часиков двенадцать.

ФАМИЛЬНАЯ РЕЛИКВИЯ

История другого расследования

Часть первая

— Вы что же, хотите впутать меня в эту историю с мертвецом?

Он швырнул недокуренную сигарету в угол. Окурок подкатился под тонконогий столик, на котором лежал старинный альбом для фотографий, и оказался в опасной близости к комку бумаги. Мне это не понравилось: я пришел сюда вовсе не затем, чтобы тушить пожары. А еще больше мне не понравилась фраза о мертвеце. И я шагнул к столику, намереваясь наступить на горящую сигарету и заодно полистать альбом, но из этого ничего не вышло. В моей голове вдруг что-то взорвалось, и я надолго провалился в мягкую ватную темноту…

Он швырнул сигарету, он встревожился, когда я заговорил об альбоме, этот молодой человек в синих джинсах и с локонами до плеч. Он был высок, тонок, немного женствен. Может, это локоны делали его таким. А может, он еще не успел оформиться в мужчину, хотя лет ему было уже за двадцать пять. Впрочем, это не мешало Вите Лютикову претендовать на звание современного Дюрера или Тициана. Я сразу смекнул, что имею дело с гением, хотя вообще-то до Вити Лютикова мне не доводилось общаться с гениями, бывать в их жилищах и мастерских. Гении обычно проходят по другим ведомствам. Кроме того, мне было известно, что наш Заозерск еще не явил миру ни Сурикова, ни Пикассо. Но вряд ли это обстоятельство следовало брать в расчет: гений мог родиться в любой момент. «И кто знает, — думал я, увидев последнее Витино творение, — кто знает, может, он уже родился…»

Называлась Витина картина несколько неожиданно: «Спроси ее». Сначала я даже не понял, кого нужно спрашивать, потому что увидел на полотне только веник, сляпанный из разноцветных пятен. Потом, приглядевшись, стал различать девицу. Посажена она была столь ловко, что я мог одновременно лицезреть ее улыбку анфас и тугой ситцевый зад. Загадочная поза не давала мне покоя до тех пор, пока я не сообразил, что художник заменил позвоночник девицы винтом и искусно задрапировал его цветастым платьем. От этого винта и закрутился наш разговор. Витя снисходительно растолковал мне, что винт — это прогресс, движение вперед от той статичной мазни, какой баловались разные назарейцы, кубисты и импрессионисты. Этот юноша бледный развернул передо мной потрясающую картину эволюции живописи от примитивного двумерного пещерного рисунка к перспективе, пространству, а затем ко времени. «Винт в спине девицы, — сказал Витя, — и есть попытка всадить убегающее время в холст». Здесь я, честно говоря, кое-чего не сумел понять, видимо, потому, что думал о другом; но главное тем не менее постиг: Витя на четвертом измерении не остановится. В его, пользуясь словами поэта, горящем взоре пылали отблески вселенских катастроф.

И еще тревога…

Нет, я не хотел впутывать его в историю с мертвецом. Но повел себя неосторожно: повернулся спиной к двери тогда, когда этого делать не следовало. Конечно, всего не предусмотришь. Однако, как справедливо заметил мой начальник Бурмистров, мозги даны человеку, чтобы ими шевелить, а если я, Зыкин, воображаю, что это привилегия мыслителей, то тут я глубоко заблуждаюсь.

В чем-то он прав. Шорох за дверью я слышал, но его происхождение ассоциировалось у меня с Витиными домочадцами. Я не знал, что Витя уже несколько дней живет в доме один, что его родители гостят у знакомых в соседнем городе. И потом меня отвлек альбом, этот толстый альбом, похожий скорее на причудливую шкатулку или ларец. Четыре латунных шарика, хитроумно пришлепнутые по углам нижней крышки, играли роль ножек. В верхнюю крышку неизвестный мастер вмонтировал овальное стекло. Из-под него таращил наивные карие глазенки пастушонок в нарядном зеленом кафтане и тирольской шляпе с пером. Переплет альбома был обтянут коричневой тисненой кожей, створки снабжены металлической пряжкой-застежкой, обрез позолочен. Альбом поражал своей чопорной монументальностью; ему было, по-моему, лет сто, не меньше, но выглядел он на удивление новеньким, словно время обошло его стороной.