Виктория Платова - Победный ветер, ясный день Страница 24

— Слушаю, — сказала женщина.

Лена молчала.

— Если вам Романа, — сделала единственно верный вывод женщина, — то он подойти не может. Временно, конечно… У вас что-то срочное?

Лена молчала.

— Алло! — Женщина даже подула в трубку. — Вас не слышно! Говорите!

Лена молчала.

— Перезвоните попозже!

Женщина отключилась, и Лене ничего не оставалось, как повесить трубку. Со всей злостью, на которую она была способна.

— Бабник, — сказала она трубке. — Юбочник! Казанова хренов!

Змей из заброшенного азиатского храма оказался многостаночником. И неважно, кем была женщина в трубке — подружкой на уик-энд, любовницей или женой.

Важно то, что она была. Теперь их знакомство предстало перед Леной в новом свете. В бледно-голубоватом свете городского морга, где покоилось теперь Ленино чувство, умершее, едва успев родиться.

Скорее всего женщина ожидала Его где-нибудь поблизости, у метро. Скорее всего не одна, а с компанией — ведь они отправлялись на вечеринку. Компания была, определенно. Змеи поменьше — не такие красивые, не такие переливающиеся. Ангелы и архангелы. Апостолы с ключами от иномарок. И змей на спор — а как же иначе? — решил подцепить первую попавшуюся девицу. Для кого-нибудь из своих апостолов, чтобы им не скучно было охранять подступы к вечеринке в царствии небесном.

Она вернулась домой, так и не расплескав душившей ее ярости. К счастью, под руку попался Гжесь — безоружный, осоловевший от трех бутылок пива и потому утративший бдительность. Лена затолкала его в спальню, бывшую когда-то комнатой затравленной коломенской девчонки, и повернула ключ в замке.

— Раздевайся, — сказала она Гжесю.

Подобной инициативы Лена не проявляла с самого начала их вялотекущего бракоразводного процесса, и Гжесь осоловел еще больше.

— Ты чего? — спросил он, чувствуя подвох.

— Сам знаешь, — коротко ответила Лена.

…О, это было великое сражение! Коренной перелом в войне, после которого до белых флагов, развешанных на балконах, рукой подать. Устоявшийся, как болотная вода, фронт Гжеся ломался и трещал по швам, войска покидали передовую поротно и повзводно, сдавались в плен с тяжелой техникой, артиллерией и всем тыловым хозяйством. Верховному Главнокомандующему оставалось только застрелиться. Или подписать акт о безоговорочной капитуляции. Или то и другое вместе.

Через три часа все было кончено.

Гжесь валялся на кровати, выпотрошенный, как рыба, мокрый, как мышь, и скукоженный, как армейский сапог. Сил у него осталось только на то, чтобы не отрываясь смотреть на Лену.

— Черт возьми, — заплетающимся языком сказал он. — Ты фантастическая любовница!

— Отвернись, — сквозь зубы процедила Лена. — Мне нужно одеться…

— Пять минут назад ты не стеснялась, — пробормотал Гжесь, но все же послушно отвернулся. — Ты ничего не стеснялась…

Слушай, может быть, нам попробовать начать все сначала?

— Тебе не хватило? — Лена повернулась к Гжесю. — Продолжить?

— Нет-нет, — перепугался он. — То есть да, конечно… Но я думаю, что на сегодня достаточно.

— Я тоже так думаю.

— Когда я говорил — начать все сначала… Я имел в виду наши с тобой отношения. Зачем нам разводиться, олененок?

Ого, это что-то новенькое! Олененком Гжесь называл ее лишь в медовый месяц, потом пошла фауна попроще и понеказистее. И главное — пошла она по нисходящей: зайчик, котик, мышка. Покончив с живородящими млекопитающими, Гжесь быстрыми темпами эволюционировал в сторону пресмыкающихся. Последним его достижением была «кобра на хвосте». И вот теперь, пожалуйста, олененок!

— Если хочешь, можем завести ребенка… — Это была совсем уж новая тема; похоже, Лена в пылу ярости пережала Гжесю какую-нибудь артерию, снабжающую кровью головной мозг: ничем другим объяснить возникновение темы с ребенком было невозможно.

— Заводят вшей в голове.

— Ну, положим, вши сами заводятся, — Гжесь был сама кротость. — А ребенок для полноценной семьи необходим…

— Мы — неполноценная семья. Мы вообще не семья.

— А штамп в паспорте? — тут же нашелся Гжесь.

— Паспорт можно потерять.

— А запись в книге актов гражданского состояния?.. Я тебя люблю.

— Пошел к черту, — сказала Лена, захлопывая за собой дверь.

…Остаток ночи она проплакала в кабинете отца. Он так и остался «кабинетом отца», хотя прошло уже шесть лет. Наверное, она была не очень хорошей дочерью и не самым достойным представителем фамилии Шалимовых. Слабая и потерянная, она дала Гжесю возможность распатронить всю квартиру, вынести семейные реликвии, собиравшиеся не одним поколением. И даже сама помогала мужу по мере сил (это было самым постыдным из всех самых постыдных ее воспоминаний). И только кабинет отца остался нетронутым. Он запирался на ключ, и Гжесь за пять лет супружества ни разу не переступил его порог. Лена скорее бы умерла, чем позволила кому-то хозяйничать здесь. Тем более Гжесю.

Время в кабинете остановилось. Вернее, Лена сама остановила его: большие часы в углу показывали восемь часов пятнадцать минут утра. Того самого утра, когда умер отец.

Лена набросила на плечи домашнюю куртку отца, завернулась в его любимый плед и устроилась в самом уголке дивана.

От куртки шел неясный и почти неуловимый запах дорогого табака. Табак стоял тут же, на низеньком столике, в жестяной коробочке. И назывался «Клан». Отец курил этот табак всегда; менялись трубки («отдыхали», как говорил отец), но табак оставался неизменным. В пору бешеной постели с Гжесем Лена пыталась приучить его к трубке. Но ничего хорошего из этого не вышло.

Во-первых, потому что для трубки у Гжеся не хватало терпения. И во-вторых, это было просто кощунством: курить трубку после отца. Эксперимент провалился, но Лена каждый месяц исправно покупала «Клан» в маленьком магазинчике у Тучкова переулка. И клала его в жестяную коробку.

Табак обязан быть свежим, табак не должен умирать. Хотя бы табак…

— Вот видишь, папа, — шептала Лена, уткнувшись в мягкую вытертую замшу куртки. — Какая у тебя дура дочь… Тряпка, слюнтяйка, размазня, как сказала бы Виктория Леопольдовна… Плывет по течению и ничего не предпринимает, чтобы спасти собственную жизнь… Спит с идиотом, работает в ларьке на станции метро и с первого взгляда влюбляется в змея-искусителя. Если бы ты только был жив… Если бы ты был жив, все было бы совсем по-другому… И знаешь, он бы тебе понравился.

За выходные воспоминания о Романе Валевском несколько притупились от частого употребления, как нож для резки хлеба. Лена уже была в состоянии иронизировать по поводу мимолетной встречи — и не делала никаких попыток прозвониться. Ни по одному из телефонов. Кроме того, приходилось приглядывать за Гжесем: разбитый наголову, он развязал против Лены партизанскую войну. В субботу утром, выйдя из отцовского кабинета, Лена обнаружила в ручке двери букет вполне сносных гербер. Очевидно, пока она спала, Гжесь не поленился сбегать за букетом к метро, что было совсем уж на него не похоже.

— Что это? — спросила она, подкараулив Гжеся у ванной.

— Цветы.

— Я вижу, что цветы. Что это значит?

— Это значит, что моя любовь к тебе так же долговечна, как и эти герберы… Я специально выбрал именно их. Восемьдесят рублей, между прочим, — И через сколько дней они увянут?

Вопрос застал Гжеся врасплох.

— Понятия не имею…

— Что же ты не поинтересовался? В следующий раз подстрахуйся и купи бумажные. Уж им-то наверняка ничего не сделается.

На кухне Лену ожидал новый сюрприз.

Мусорное ведро было переполнено неиспользованными презервативами: их запасов хватило бы на припортовый бордель.

— Что это? — спросила она, подкараулив Гжеся у ведра.

— Резинки.

— Я вижу, что резинки. Что это значит?

— Это значит, что моя любовь к тебе требует материального подтверждения. Маленького сыночка. Совсем крошечного…

— А если будет дочка, что тогда?

Вопрос застал Гжеся врасплох.

— Понятия не имею… Что-нибудь придумаем…

Придумывать ничего не пришлось: ровно в полдень позвонил Маслобойщиков с радостным известием. «Глобус» приглашен в оздоровительный детский лагерь для показа спектакля «Маленькая Баба-яга». «Маленькая Баба-яга» была коронкой школьной антрепризы и выдержала уже девятнадцать представлений.

— Жену тоже прихвати, — посоветовал Маслобойщиков Гжесю. — Эта сучка Афина опять куда-то исчезла. Если через сорок минут не объявится, придется твою кобру подключать. А то останемся без резонера, оголим второй план, переставим акценты — и все, пропала пьеса. Реплики-то она хоть помнит?

— Конечно. Сам ее натаскивал.

— Пусть повторит на всякий случай.

— А когда спектакль?

— Сегодня, друг мой, сегодня!.. В четыре, так что времени у нас в обрез.

Ехать куда-то за Сосновый Бор, да еще на целый день, Лене вовсе не улыбалось.