Виталий Еремин - Сукино болото Страница 26

Зашли с мужиком (Гридасовым) в компьютерный салон, сделали копию справки об освобождении. Мужик взял копию и исчез. И телефон его теперь не отвечал.

Нет, найти его, наверное, можно. Подъехать к колонии, там покараулить. Только зачем? Если сразу не взяли, значит, кто-то отклонил его кандидатуру.

Так и было. Услышав фамилию Барминова, Рулевой велел Гридасову забыть ее и впредь обращать внимание не только на обычную информацию, которой они пользуются. Важно также, с кем кентовался на зоне человек.

– Это Бармалей. Слышал о таком? Ну, это только тебя извиняет, – сдержанно выговаривал Гридасову Рулевой, хотя внутри у него все кипело и плавилось. – И о Радаеве, конечно, не слышал. Короче, ты очень сильно засветился.

Ничего этого Барминов, естественно, не знал. Но нашлись люди, которые подсказали ему, что именно дружба с Радаевым вышла ему боком.

– Шустро ты оформил досрочку, Павлуха, – сказал Лешка, сплевывая себе под ноги. – Как тебе могли сделать снисхождение? На тебе столько бабок висит! Нет, брат, с таким иском просто так не милуют.

Как помоями плеснул.

– Леха, – по-доброму сказал Павел. – Мы с тобой кенты или уже не кенты?

– Как бы еще кенты, – согласился Бармалей.

Радаев рассказал, как оказался на свободе и с чего все началось. На особое понимание не рассчитывал. И оказался прав.

– Ну, и на какой хрен мне это знать? – грубо спросил Лешка. – Куда мне это теперь засунуть? Не получится у тебя, Павлуха, нанести пользу. Банды, как мафия, бессмертны. Пацаны как травились зельем, так и травятся. Как рубили бабки с лохов, так и рубят. Как мочили друг друга, так и мочат. Сейчас только притихли. Отмашка такая.

– Чья отмашка? – спросил Радаев.

– Как чья? Кто рулит.

– А кто рулит?

Лешка взбычился, лицо налилось кровью:

– Павлуха! – заревел он, выпучив глаза. – Ты соображаешь, какие вопросы задаешь? Уезжай, пока тебе не переломали щупальца. Они тебе еще пригодятся. И шея тебе еще пригодится, и позвоночник. И вообще, Павлуха, запомни: жить – лучше, чем не жить.

Радаев стиснул зубы. Что ни скажи Бармалею, все равно не поймет. Для него банды – не уродство, а естественная вещь. Рассчитывать на его помощь бессмысленно. И никто из бывших пацанов не поддержит его. Кому это надо, даже остепенившимся? Никто не пойдет против своих ребят. То есть опереться вообще не на кого. А если совсем туго станет, никто ему реально не поможет. Ни Булыкин, ни Ланцева. Короче, жизнь его ничего не стоит.

– Не любишь ты братву, Павлуха, свысока на нее поглядываешь, – принялся обобщать Бармалей. – Я давно это заметил. И не только я.

Павел молчал, он мог бы, конечно, возразить, потребовать доказательств, потому как обвинение было серьезное. Но зачем? Он действительно не мог балаболить часами ни о чем, ржать над тем, что не смешно, крыть через слово, пить по поводу и без. В самой гуще братвы он всегда был сам по себе. Это невозможно скрыть. Что ж, наверное, это его судьба – не быть ни с кем вместе.

Радаев пошел куда глаза глядят. Ноги сами привели его к строящемуся дому, напротив гостиницы, где он остановился. Возле забора валялся кусок кабеля. Хорошая, между прочим, штука. Раньше они такими кусками кабеля дрались.

Павел подобрал, вдруг пригодится.

Анна стала реже бывать у Томилиных. Чувствовала себя виноватой. Если бы не потащила Ваню и Олега в подвал, если бы не свела их с Макаровым, все были бы живы.

Но сегодня Ланцевой нужен был совет Томилина. Какую позицию занять в отношении Лещева? Поддержать его или отойти в сторону?

Они сидели на кухне, пили чай с малиновым вареньем.

– Как вам живется? – спросил Томилин.

– Мы здесь чужие.

Станислав Викторович ответил философски:

– Ваня тоже чувствовал себя чужим. И мне иногда кажется, что я не живу, а только присутствую при жизни.

– Странно, почему небольшие города считаются оплотом нравственности, – обронила Анна.

– Вы, журналисты, об этом и пишете, – донесся из маленькой комнатки слабый голос Евдокии Тимофеевны. – Выдаете желаемое за действительное. Какая к чертям нравственность? Одна Цепнева чего стоит. Я ведь у нее секретарем работала. Первая обнаружила мертвые души в ведомости на зарплату. Я прямо сказала: я не хочу сидеть вместе с вами. Или вы прекратите нарушения, или я заявлю в мэрию. Она мне: ты о сыне своем подумай, если хочешь, чтобы он получил музыкальное образование. Я – к Радаевой, Ванечка у нее учился: так и так. Радаева за меня вступилась.

Но как ее после этого Цепнева топтала! Как топтала! До ямки.

– Какие были нарушения, Евдокия Тимофеевна? – спросила Анна.

– Ой, сколько она из школы вынесла! А мертвые души! В школе до сих пор числятся человек десять, которых никто в глаза не видел, зарплата и даже премиальные на них выписываются. Цепнева как-то сказала: «Я здесь нитки не взяла». А у Радаевой язычок был очень хорошо подвешен. Ну, правильно, говорит, у нас же не ткацкая фабрика. После нашего прошлого разговора я обзвонила преподавателей. Коснулась смерти Радаевой. Представьте, все без исключения считают, что виновата Цепнева. Как только земля под ней не проваливается прямо в ад!

После смерти Вани Олег остался один. Даша избегала встреч с ним: не выходила из комнаты, когда он приезжал, находила причины, чтобы не общаться, когда встречал ее возле училища. Олег не требовал объяснений. Он понимал, что слишком живо напоминает Даше о брате. Возможно, она думает, что если бы он был в тот день рядом с Ваней, все бы обошлось. Для того чтобы девушка пришла в себя, требовалось время.

Олег приезжал теперь к училищу исключительно для того, чтобы увидеть выражение лица Даши: можно подойти или еще нельзя?

То, что он сегодня увидел, было для него страшным ударом. Царьков открыл перед Дашей дверцу джипа, и они покатили. Олег поехал следом, руль в его руках вибрировал.

Джип выехал за город. Олег отстал. Следить дальше он не мог. Даша могла его увидеть. Он остановил мотоцикл и стал наблюдать издалека. Джип въехал на холм и остановился возле высокого забора, за которым виднелась крыша большого особняка.

«Хороша Даша, но уже не наша», – невесело подумал Олег.

После похорон Вани Царьков общался с Дашей только по телефону.

Сегодня Даша, наконец, согласилась прокатиться за город. Она устала горевать по брату. Жизнь брала свое.

С холма открывался величественный вид на город и пойму Волги. На холме строились дачи, одна краше другой. Каждая тянула не меньше чем на полмиллиона долларов. Одна из этих дач принадлежала Царькову.

Леонид дал Даше бинокль, и девушка стала осматривать окрестности. Панорама поймы Волги была удивительной. Десятки проток и узеков – маленьких озер. Ничто так не магнетизирует человека, как огонь и вода.

В окуляры попал город, Даша нашла свой дом. И только сейчас поняла, что именно дача Царькова заслонила им вид на Волгу. Странно, как все оборачивается в жизни. Наверно, не случайно эта дача никак не раздражала Дашу. Как многие современные девушки, она хотела всего и сразу. Поэтому богатство ухажера подействовало на нее гипнотически. Но она по-прежнему держалась с ним настороженно. Как все дети, выросшие в нужде, она не верила, что богатые могут быть хорошими людьми.

– Давай осмотрим наши владения, – предложил Леонид.

Он не морочил Даше голову. Он действительно настроился на самые серьезные отношения. Мысленно он уже отрезал себя от Тани. Все равно настоящей любви между ними никогда не будет. Он не простит ей тех, с кем она наставила ему рога. А она не простит ему, что он вынудил ее это сделать. И вообще, больно уж подлая баба. Царьков не мог простить ей подлости, в которые сам же и впутывал.

– Пойдем, я покажу тебе сауну.

Даша решительно отказалась:

– Ладно, тогда примерь вот это, – Царьков извлек из багажника «джипа» пакет. – Хватит тебе ходить как монашке.

В пакете оказалось яркое летнее платье. Но Даша осталась равнодушна.

– Может, хватит? – осторожно спросил Леонид. – Ну, сколько можно, Дашенька?

Девушка молча глотала слезы.

– Вы обещали мне работу, – сказала она.

Ну, обещал. И что? Обещал, потому что думал, что она играет с ним в обычную игру. Мол, ей не нужен спонсор, это ее унижает. Но если она всерьез надеется получить у него работу, то это унижает его.

– Ты будешь растить наших детей, руководить нашим домом. Это и будет твоей работой.

В спокойном, душевном тоне Царькова можно было уловить скрытое раздражение. «Какого черта ломается?» – думал он. Если бы не хотела иметь с ним ничего общего, не приехала бы сюда. Он готов положить к ее ногам все, что имеет. У него намерения серьезней некуда. Она должна это чувствовать. Если же чувствует и, тем не менее, так себя ведет, значит, ломается, хочет подороже себя продать.

Даша еще раз поднесла к глазам бинокль. Двое загорали на берегу возле начинающегося леса. Мужчина и женщина. Лицо мужчины показалось ей знакомым. Ну, конечно же, это Пашка Радаев. С кем это он? Неужели с Анной? Точно, это она.