Виктор Пронин - Дурные приметы Страница 29

— Повидаться хочет, — пояснил он Анастасии.

— Что-нибудь новенькое?

— Вряд ли... Мы еще старенькое не подчистили.

— Машину, наверное, хочет взять обратно?

— Вряд ли... Я с машиной полезнее.

Через двадцать пять минут Евлентьев медленно въехал на площадь Савеловского вокзала, высмотрел на стоянке свободное место и, втиснувшись между машинами, выключил мотор. Площадь, как всегда, была многолюдна, залита солнцем, и так уж получилось, что опять что-то чреватое происходило в жизни Евлентьева именно здесь, на этой площади.

Самохин подошел ровно через полчаса после своего звонка — видимо, пережидал где-то рядом, высматривал машину из-за киосков. Бухнулся на сиденье, захлопнул дверь, поднял стекло, отгородившись от уличного шума.

— Привет, старик, — повторил он. — Жив?

— Местами.

— С перевыполнением тебя! — Он весело глянул на Евлентьева. — Что значит школа, да?

— Ты о чем?

— Твой клиент еле выкарабкался с того света. Хотя уговор у нас был только о стеклах. Увлекся?

— В любом деле бывают накладки.

— Не переживай... Все получилось отлично. Честно говоря, я даже не ожидал.

— Он расплатился с тобой?

— В тот же день пришли его люди и положили на стол все, что требовалось. Я подозреваю, что он не только со мной расплатился, у него были долги, были... Но знаешь, на каком-то этапе человек вдруг уверовал в собственное могущество, в неприкасаемость, в неуязвимость... Ты лишил его такой уверенности. Он понял, что уязвим точно так же, как и последний бомж на этом вот. Савеловском, вокзале. Ему многое придется пересмотреть в своей жизни, и времени для этого достаточно. А ты, я смотрю, в порядке? — Самохин окинул взглядом Евлентьева, нервно усмехнулся, будто заставлял смотреть на друга, разговаривать с ним, неспокойные мысли его в это время были далеко, о другом.

— Маленько отошел, — признался Евлентьев. — Как быть с машиной? Забираешь?

— Катайся пока... Там видно будет.

— Тебе она не нужна?

— Я пользуюсь другими.

— Пусть так, — сказал Евлентьев — других слов у него не нашлось. Самохин явно не желал обсуждать происшедшее, похоже, он знал обо всем случившемся гораздо больше Евлентьева.

— Да, — он будто вспомнил о важном. — С меня причитается, — он вынул из кармана приготовленные уже доллары и положил Евлентьеву на колени. — Здесь полторы тысячи.

— Не много?

— Много. Работа, которую ты выполнил, стоит одну тысячу долларов.

— Зачем же платить лишнее?

— Ты перевыполнил задание. Это во-первых. Кроме того, новичков надо поощрять. Заинтересовывать их надо, увлекать. Улавливаешь намеки?

— У тебя еще должники остались?

— Правильно мыслишь, Виталик, очень правильно. Но преждевременно. Не торопись.

— Да я вроде того, что и не очень...

— И опять правильно!

Не все, видимо, шло в жизни Самохина гладко, что-то его тревожило. Сидя в машине, он оглядывался по сторонам, но не потому, что ждал кого-то или опасался, скорее всего это стало привычкой, оглядываться, опасаться, ждать подвоха, удара из-за угла. Где-то в его кругах шла невидимая война, и не он ли, не Евлентьев ли начал ее, сделав первые выстрелы в этой войне? Не зря же пригрозил тот мордатый перебинтованный банкир о тайном, что обязательно станет явным...

— Тебя достают, Гена? — спросил Евлентьев.

— С чего ты взял? — дернулся Самохин.

— Да так... Подумалось.

— Достают, старик, — каким-то обмякшим голосом признался Самохин. — Чреватые идут события. Ладно, будем прощаться. Отдыхай, зализывай раны душевные... Съезди к морю, на Кипр съезди с девочкой. Я дал тебе небольшие деньги, но даже их хватит на то, чтобы слетать и вернуться обратно. Возвращайся, ладно? Побывать там можно, но жить на эти деньги нельзя нигде.

— Неплохая идея, — сказал Евлентьев. Научился он в последнее время произносить слова, которые его ни к чему не обязывали. И не отмолчался, беседу поддержал и ничего определенного не сказал. Такие разговоры ему даже нравились.

— Ты звонил мне, — укоризненно сказал Самохин. — Не надо мне звонить, мы же договорились. Я не пропаду, о тебе не забуду. И не продам тебя. Заметано?

— Пусть так.

Самохин потрепал Евлентьева за плечо и, выйдя из машины, быстро зашагал к метро. Легкая плащевая куртка, затертые синие джинсы, непокрытая голова с заметными уже залысинами. Одежда, которую точнее было бы назвать маскировочной.

Узнать человека по этой одежде в Москве было совершенно невозможно. Так одевались профессора, наемные убийцы, народные артисты, банкиры, модные писатели, уличные жулики, сексуальные маньяки, сводники и студенты.

И мужчины, и женщины.

И пошло, понеслось лето.

Москва сделалась пыльной и душной, люди носились по улицам озабоченные, потные и неприглядные. Мужчины более всего предпочитали выпить в уединении пивка или водочки, а женщины после весенней взволнованности и шальных надежд поняли, что все это напрасно, что ничто в мире не меняется, и отложили глупые свои мечтания до следующей весны.

Молодежи в Москве осталось мало, разъехалась молодежь кто куда смог, лишь бы из города, лишь бы подальше. Морей стало в России меньше, меньше стало гор, лесов, полей и рек, мест, куда можно было рвануть, ни о чем не думая, имея в кармане сотню рублей. А у кого в кармане оказывалось две сотни, тот вообще чувствовал, что мир распростерт у самых его ног, бескрайний и зовущий.

Все изменилось, все испортилось и отшатнулось. Теперь, чтобы слетать куда-нибудь и вернуться, нужны миллионы и миллионы...

К лету поутихла в Москве и стрельба на улицах, в банках, в подворотнях, в парках. Боевики уехали отдыхать, отложив свои дела до осени, их жертвы тоже слиняли на острова далекие, скучные, но зато безопасные. Будущие жертвы кровавых разборок отдыхали от дел тяжких, от жен и детей, отдыхали даже от любовниц, твердо зная, что не прозвучит выстрел из-за деревьев, не подсыплет официант какой-нибудь гадости в стакан с вином, не утащит в морскую пучину натасканный на подобные дела аквалангист.

Все это будет потом, чуть попозже, чуть попозже...

Уехал из Москвы и Евлентьев, воспользовавшись советом старого своего друга и надежного товарища Самохина, задерганного, загнанного банкира, который еще не сдался, пребывая еще в глупой и наивной надежде, что может выжить, если будет вести себя по правилам. Не знал еще Самохин, что нет в наступившей жизни никаких правил и, чтобы выжить, мало лечь на дно, мало лечь на самое дно, нужно всегда на этом дне оставаться.

Это к нему еще придет, если, конечно, он к тому времени выживет, если сохранится в нем желание выжить. Дело в том, что многих людей, более могущественных, это желание покинуло. Они легли на дно и лишь изредка пошевеливают плавниками, не желают подниматься к поверхности голубой, солнечной, радостной и так легко простреливаемой во всех направлениях.

Уехал Евлентьев вместе с любимой женщиной Анастасией в Крым, на самый юг, в маленький поселок Коктебель, где счастливо плескался лет пятнадцать назад и с тех пор все эти годы неустанно мечтал побывать там еще хотя бы разок.

И вот улыбнулась ему судьба, и сказала судьба — хочешь? Езжай! Деньги? — удивилась судьба. Вот они. Любимая женщина? Бери ее с собой. Украинские таможенники? Ну, не все ведь они отберут у тебя, оставят на жизнь. А если сумеешь спрятать подальше, поглубже свои деньги, то на шашлык останется, и на вино, и на сувениры для Анастасии, на прекрасные сувениры из драгоценных крымских камней.

Евлентьев не стал противиться судьбе и, взяв два билета в купейный вагон, отправился в Феодосию. Поезд приходил ранним утром, и он вместе с Анастасией вышел, не доезжая до конечной станции, в Айвазовском. Едва он сошел, его тут же окружили люди, стали предлагать и комнату, и квартиру, и машину. Евлентьев остановился на последнем — частник на желтых «Жигулях» первого, двадцатилетнего выпуска, радостно возбужденный собственной удачей, повез молодую пару к морю, в Коктебель.

Когда-то сюда стремились люди романтически настроенные, мечтавшие о море, о солнце, о дикой природе, они жили в палатках на берегу, в горах, снимали квартиры, ломились в пансионаты, пели у костров под разболтанные гитары забытые ныне песни...

— Прекрасна крымская земля вокруг залива Коктебель, — вполголоса проговаривал Евлентьев, улыбаясь беспричинно и глядя в ветровое стекло на выжженное пространство степного Крыма. — Колхозы, брат, совхозы, брат, природа!

Но портят эту красоту сюда наехавшие ту... неядцы, брат, — моральные уроды...

— Никто уже эту природу не портит, — усмехнулся водитель. — Некому портить.

Опустела крымская земля... Из Москвы почти не едут, а хохлы... Ну что хохлы, что с них взять...

— И взять нечего? — спросил Евлентьев.

— Нечего! Да и не в этом дело... Сидят в огородах, кормят свиней; к Рождеству режут... И вся тебе жизнь.

Остановились в каком-то голубом пансионате, море плескалось в пятидесяти метрах, на набережной, вдоль берега продавали шашлыки, вино, поделки из агатов, сердоликов, из яшмы и кварцитов. К вечеру на площади перед Домом писателей собирался целый базар — торговали картинками, керамикой, местные художники, как могли, изображали отдыхающих карандашами, красками, продавали ракушки и засохшие цветы, подсвечники и бусы. Гремела музыка, пахло дымом шашлычных, над самым берегом в розовых лучах скрывшегося за Кара-Дагом солнца с ревом проносились разноцветные дельтапланы, и каждый желающий мог оказаться там, в небе, в розовых лучах.