Виктор Пронин - Дурные приметы Страница 30

Остановились в каком-то голубом пансионате, море плескалось в пятидесяти метрах, на набережной, вдоль берега продавали шашлыки, вино, поделки из агатов, сердоликов, из яшмы и кварцитов. К вечеру на площади перед Домом писателей собирался целый базар — торговали картинками, керамикой, местные художники, как могли, изображали отдыхающих карандашами, красками, продавали ракушки и засохшие цветы, подсвечники и бусы. Гремела музыка, пахло дымом шашлычных, над самым берегом в розовых лучах скрывшегося за Кара-Дагом солнца с ревом проносились разноцветные дельтапланы, и каждый желающий мог оказаться там, в небе, в розовых лучах.

Дельтапланы были одноместные, поэтому Евлентьев и Анастасия летали порознь.

Вернулись притихшие и с легкой одурью. Тут же зашли в пустой ресторанчик на самом берегу, взяли бутылку «Черного доктора» и по шашлыку из осетрины. Через полчаса все это повторили, а потом еще часа два шатались по ночной набережной.

А потом пошли спать.

И так прошли все три недели.

Многое изменилось в Коктебеле, почти все изменилось, кроме моря и гор. В бухты, куда мечтал попасть Евлентьев, доступ был закрыт, якобы там теперь заповедник. В Доме писателей было пусто, а писателей не было вовсе, лишь несколько номеров занимали родственники обслуги, банкиры из Киева и Харькова.

Сухого вина, которое когда-то продавали прямо на берегу, не было, и бочек тоже не было. Как-то собрались, съездили на катере в Феодосию, поскучали у картин Айвазовского, вернулись и снова направились к ресторанчику, к осетрине и «Черному доктору».

Евлентьев тратил деньги легко и бездумно, будто задача у него такая была — потратить как можно больше. Анастасия внимательно поглядывала на него, но не вмешивалась. Несколько раз ходили на местный базарчик, возвращались нагруженные овощами и фруктами.

Каждый день до обеда плескались в море, и Анастасия к исходу третьей недели загорела, посвежела и даже поправилась. Евлентьев смотрел на нее влюбленно и озадаченно, будто она на его глазах превращалась из лягушки в царевну.

— Ну, ты даешь, — бормотал он время от времени, глядя, как она выходит из воды.

— А что? — спрашивала Анастасия, на ходу отжимая мокрые волосы.

— Негуманно ведешь себя... Безжалостно. Нельзя хорошеть так быстро и так...

И так круто, — модное словечко всегда оказывалось самым уместным, сильным и емким.

— На себя лучше посмотри! — смеялась Анастасия.

— А что? Тоже хорошею?

— Ты был бледным, хилым и замученным... А теперь... теперь...

— Ну? Ну?!

— Ты уже не столь бледен, менее хил, и замученности в тебе несколько поубавилось, — смеялась Анастасия.

Смеялся и Евлентьев.

Оба они смеялись часто и по самым пустяковым поводам.

По берегу бродили бабки, продавали пахлаву и какие-то причудливые пирожки, предлагали воду, вино, пиво, мороженое. Евлентьев и Анастасия все это покупали, съедали, выпивали, снова купались, пока к полудню зной не становился совершенно невыносимым, и они отправлялись в свой пансионат, в прохладу номера, где валялись голые и счастливые на широкой жестковатой кровати.

Вечером на ужин в пансионат не ходили, шли к столику прямо на набережной и за бутылкой вина встречали восход луны. Она появлялась всегда неожиданно и сразу высоко в небе. Чуть слышно шелестели волны, набегая на горячую, разогретую за день гальку, грохотала музыка, молодые полуголые хохлы предлагали менять любую валюту на любую, но особенно охотно сбывали свою же, родную, торопясь избавиться от нее, будто ждали событий тревожных и сокрушительных.

Наступала ночь, людей становилось все меньше, звезды наливались какой-то нестерпимой силой, музыка звучала глуше и реже, летучий базар постепенно исчезал, и на площадь выносили столики из соседнего ресторана. Тогда Евлентьев заказывал по второму шашлыку, по второй бутылке «Черного доктора», и они сидели молча с рассеянными полуулыбками, наблюдая протекающую мимо них жизнь — легкую, временную, исчезающую...

— Ты сказал Самохину куда едешь? — спросила как-то Анастасия, вертя на пальце только что купленное кольцо с голубоватым агатом, играя сережками с такими же большими, тонкими пластинками агата.

— Нет, — подняв голову, Евлентьев смотрел на луну. Там, высоко в небе, она была освещена невидимым уже солнцем, которое в это время полыхало где-то над Испанией.

— Значит, он не знает, что мы здесь?

— Никто этого не знает.

— Скоро домой...

— Не хочется? — Евлентьев оторвался наконец от луны и посмотрел на Анастасию.

— Не то чтобы не хочется... Страшновато.

— Почему?

— Не знаю, — Анастасия передернула загорелыми, бронзовыми плечами. — Почему-то.

— Ерунда. Пройдет. Ты, наверное, съела что-то нехорошее, а? — улыбнулся Евлентьев. Бородка у него отросла, усы тоже налились силой и полнотой, но выгорели, совсем обесцветились и на загорелом лице казались еще светлее.

— Вы договаривались встретиться после отпуска?

— Нет. Он сам меня найдет. Когда найдет.

— Значит, ты вроде того, что... На длинном поводке?

— Тебе никогда не хотелось пробежаться по лунной дорожке? — спросил Евлентьев, разливая в стаканы остатки «Черного доктора».

— Знаешь, есть такой прием... Вдоль дома протягивают толстую проволоку, а на нее цепляют кольцо с цепью... Второй конец цепи, естественно, пристегнут к собачьему ошейнику. И вот собака вроде и на цепи, но бегает... Вроде и бегает вдоль дома, но на цепи... Хорошая придумка, правда? — Анастасия в упор посмотрела на Евлентьева. — Мы еще возьмем вина?

— Конечно. И по шашлыку. Если ты не возражаешь.

— Настаиваю! — весело закончила Анастасия. Он перешел через дорогу, и шашлычник, уже знавший его, тут же вручил два шампура с осетровыми кусками.

Анастасия за это время, не выходя из-за столика, взяла бутылку вина — киоск находился на расстоянии вытянутой руки.

Когда они выпили по стакану вина и съели по куску осетрины, Евлентьев положил ладонь на прохладное плечо Анастасии.

— Значит, так... Самохин не знает, что мы здесь. Я не знаю, где Самохин.

Думаю, что в Москве его нет.

— Лег на дно? — спросила Анастасия.

— Возможно. Мне неинтересно, чем он руководствуется, когда едет в Патайю или в Майами. Это его дело. Я, например, приехал в Коктебель и не жалею об этом.

Я снова приеду, если смогу.

— Со мной?

— С тобой, если ты не возражаешь.

— Не возражаю, — быстро ответила Анастасия. — Даже настаиваю.

— Самохин запретил мне звонить ему. И я не хочу этот запрет нарушать. Он сам позвонит, когда сочтет нужным. — Евлентьев сознательно говорил казенными фразами, как бы уже этим отстраняясь от Самохина, их отношений и всего, что с ними связано. — Я не хочу постоянно помнить о нем, думать о нем...

— Потому что ты и так постоянно помнишь о нем и думаешь о нем, — улыбнулась Анастасия.

— Возможно... Но я не хочу при этом еще и говорить о нем.

— Да, я виновата... Мне не надо было затевать этот разговор. Прости.

— Думаю, он не позвонит в ближайшие месяц или два...

— А нам хватит денег на эти месяц или два?

— Хватит. Если мы сможем обойтись без осетрины и «Черного доктора».

— Обойдемся, Виталик. Я уже насытилась и тем и другим.

— Но этот шашлык ты доешь?

— И твой тоже! — рассмеялась Анастасия громче и охотнее, чем ей хотелось. Это был единственный разговор о том, что ожидало их в Москве.

Через два дня они сели в поезд и сутки провели в душном, грязном купе.

Прихваченный в дорогу «Черный доктор» закончился к вечеру первого же дня, но ни Евлентьев, ни Анастасия об этом не жалели. Впереди их ждали другая жизнь и другие напитки. В купе они ехали вдвоем — с наступлением счастливых времен поезда ходили полупустые даже в самый разгар летнего сезона. Отшатнулись моря от людей, ушли куда-то за горизонт, в другие страны.

На Курский вокзал поезд прибыл к вечеру, на закате.

На последние прихваченные с собой деньги Евлентьев взял такси, и за сотню тысяч рублей они добрались до улицы Правды. Москва показалась им такой же пыльной и изможденной от жары, какой они оставили ее почти месяц назад. На Садовом кольце были пробки, на Тверской пробки, и только их улица Правды выглядела свободнее и даже вроде прохладнее. Лишь возле их дома было обычное столпотворение — к вечеру у банка собирались желтые броневики для перевозки денег и расхаживали потные охранники в серых одеждах и с автоматами на животах.

— Приехали, — сказал водитель, останавливая машину.

— Похоже на то, — отозвался Евлентьев. Сам не зная почему, он не решился сказать водителю, в каком доме они живут, к какому подъезду подъехать, в какую арку въезжать.

Таиться стал Евлентьев. Сам того не замечая, он постоянно вносил еле заметные поправки в свои слова, поступки, словно пытался этим замести следы.

Расплатившись, он постоял, ожидая, когда таксист отъедет и скроется за поворотом на Тверской, и лишь после этого повернулся к Анастасии. Она все видела, все замечала.