Василий Веденеев - Дальше живут драконы Страница 4

Зозуля повеселел и поставил условие – купюры должны быть крупными.

Виталик согласился и пообещал позвонить, как только подготовится к новой встрече.

Последующие дни Виталик носился по городу как угорелый – хотелось скорее получить свои проценты. Недели через две он позвонил из междугороднего автомата Анатолию Терентьевичу.

На встречу в аэропорту Манаков приехал заранее, положив в карман спичечный коробок с плотно втиснутыми в него крупными купюрами валюты. Побродив по залу и не заметив ничего подозрительного, он устроился неподалеку от буфета.

Зозуля появился в толпе пассажиров, держа во рту незажженную сигарету. Манаков знал, что в кармане у Терентьевича билет на первый обратный рейс и, едва они обменяются спичечными коробками, в одном из которых валюта, а в другом аккредитивы, тот вновь улетит.

Обмен прошел гладко. Анатолий Терентьевич попросил прикурить и, получив спичечный коробок с валютой, опустил его в карман пиджака. Виталик иронически намекнул на школьную привычку заигрывать спички, и ему вернули коробок, но уже другой, с аккредитивами. Извинившись, Зозуля улыбнулся и удалился, не оглядываясь…

Довольный Манаков украдкой заглянул в коробок – все без обмана. Виталик поспешил к выходу. Сейчас он сядет в автомобиль, отъедет подальше, а потом переложит аккредитивы в бумажник и обменяет их на наличные в первой попавшейся сберкассе.

Однако получилось не так, как он рассчитывал: его остановили прилично одетые молодые люди, предъявили красные книжечки и предложили следовать за ними. От испуга и неожиданности Виталик потерял голову – оттолкнув неизвестных, он бросился бежать, лавируя между сновавшими по залу пассажирами. Коробок жег карман, надо было его выбросить, но останавливала жадность. Когда он решился наконец бросить проклятую коробочку, его уже схватили, заломили руки и под любопытными взглядами зевак потащили в комнату милиции. Лица окружающих слились для него в одно светлое пятно, в голове гудело, ноги сделались ватными – казалось, отпусти милиционеры его руки, и он осядет на пол, как тряпичная кукла…

Увидев в комнате милиции смиренно сидящего перед барьерчиком дежурного Зозулю, разом потерявшего всю франтоватость и вальяжность, Виталику сделалось дурно…

Следственный изолятор подавил Манакова сразу и бесповоротно – запах дезинфекции, супчик из килек, грязно-зеленый цвет стен и длинный ряд дверей камер. Шаркая по полу туфлями без шнурков, Виталик под конвоем контролера подошел к дверям «своей» камеры. Щелкнул замок, и его подтолкнули внутрь.

Лиц сокамерников он не увидел – они казались ему размытыми пятнами, как там, при задержании в аэропорту. Безвольно опустив руки, Манаков потерянно стоял у двери, не зная, что делать дальше. Может, поздороваться?

– Здравствуйте…

Его приветствие повисло в воздухе. Никто не ответил, только продолжали внимательно разглядывать, как диковинное животное.

К Виталию подошел коренастый малый в застиранной темной рубахе и критически оглядел новичка.

– Статья? – засунув руки в карманы брюк, буркнул он.

– Валюта, – горько вздохнул Манаков.

– Восемьдесят восьмая, – брезгливо поправил парень. – Правила знаешь?

Виталик отрицательно помотал головой – какие правила? Он никогда не сидел в тюрьмах и не привлекался к суду.

– Слушай и запоминай, – покачиваясь на носках, менторским тоном начал парень, – перед контролерами не шестери, уважай старшего по камере, утром в туалет по очереди, а твоя очередь последняя. Получишь передачку, поделись с товарищами и не жмотничай. Иначе «опустим». Осознал? Спать будешь у параши.

Манаков машинально кивал – слова парня едва доходили до него. Какое значение имеет, где спать, есть, когда ходить в туалет, если все они в тюрьме и выйдут отсюда не скоро?

– Рубашечка у тебя вроде моего размера? Махнемся? – Парень начал расстегивать свою застиранную сорочку. – Ну ты чего? – усмехнулся он, глядя на неподвижного Виталика. – Снимай, меняться будем.

– Но я не хочу меняться, – удивился Манаков. – Зачем?

– Ты чего? – в свою очередь, удивился парень и протянул растопыренную пятерню, намереваясь мазнуть ею по лицу Виталика. Тот уклонился, резко отбив руку парня в сторону.

Первый удар противника Манаков парировал, закрывшись локтем, и по привычке, ударил в ответ – когда-то, еще в школе, он ходил в секцию бокса, а потом не избежал модного увлечения каратэ. Не ожидавший отпора парень осел на пол.

– Ну погоди, сука, – просипел он, пытаясь подняться.

– Брось, Моня, – лениво остановил его кто-то, лежавший на нарах. – Вернется Юрист, разберемся. А ты, новенький, иди на место.

Виталик послушно уселся на краешек нар, раздумывая, как нехорошо начинается новая полоса в его жизни: не успев перешагнуть порог тесной, переполненной людьми камеры, где ему предстоит ждать суда, он уже вступил в конфликт с ее обитателями.

Парень, предложивший обменяться рубашками, поднялся с пола и забрался на нары, стараясь не смотреть в сторону Манакова. Придя в себя после неожиданной стычки, Виталий осмотрелся. В камере на четверых сидело семеро.

Двое пожилых людей, тощий и толстый в очках, похожий на шеф-повара. Молодых в камере трое, не считая самого Манакова. Один – тот самый парень, с которым он успел подраться, второй – патлатый, в линялой футболке и рваных джинсах, дрыхнувший на нарах, третий – с татуировками на мускулистых руках – усевшись за столом, читал газету.

Снопа лязгнул замок, и в камеру вошел средних лет человек в вельветовом костюме. Растирая затекшие от наручников запястья, он сел напротив татуированного и кивком подозвал к себе Виталия. Тот подошел, поняв: вернулся Юрист.

– Новенький? Статья?

– Восемьдесят восьмая, – запомнив первый урок, ответил Манаков.

– Куришь?

Виталик достал пачку «Мальборо» и протянул ее Юристу.

– О, – взяв пачку, тот провел ею около носа. – Богатенький. Еще пришлют?

– Не знаю, если разрешат, – пожал плечами Манаков.

– С Моней подрался, – складывая газету, буднично сообщил татуированный. – Отказался от менки. Определили место у параши.

Юрист окинул Манакова изучающим взглядом, отметив тщательно скрываемую растерянность, напряженное ожидание и жажду общения, поддержки. В глазах новенького затаился страх, мелкий, подленький, – страх одиночки перед уже успевшей сложиться в камере общностью людей.

– Зря, – доставая из пачки сигарету, усмехнулся Юрист. – Парень, по всему видно, свой. Как зовут? Виталий? Можно без отчества, здесь не дипломатический раут. Раз судьбина забросила нас сюда, придется смириться. Моне дашь из передачки что-нибудь получше и курева, а то у него здесь ни одного кореша нет, да и родни не осталось. На этом будем считать инцидент исчерпанным, а у параши ляжет наш старикан. Ему все равно завтра-послезавтра на судилище, потом в собачник – и по этапу. Все!

Обитатели камеры молча выслушали своего старшего и освободили Манакову место в середине нар. Тощий пожилой человек с морщинистой шеей безропотно переместился поближе к параше…

Потянулись долгие тюремные дни, полные вынужденного безделья и мучительной неизвестности, прерываемой вызовами на допросы к следователю. Там Манаков узнал, что Зозуля давно был на примете у милиционеров и его все равно бы арестовали, но тут в поле зрения органов, на свое горе-злосчастье, попал и Виталик. Вспомнилось предостережение шурина – Мишки Котенева. Хотя чего уж теперь? Благо, сестра не забывает, регулярно от нее поступают передачи – сало, чеснок, лук, фирменные сигареты. Все это делил Юрист.

Постепенно Виталий привык к камерному бытию, если, конечно, к нему можно привыкнуть.

Подъем, уборка камеры, очередь к параше и умывальнику, завтрак, игра в шахматы и шашки, надоевшая болтовня с соседями по камере – каждый ежедневно убеждал себя и других, что он лишь несчастная жертва обстоятельств и нисколько не виновен в том, что ему пытаются «пришить» бездушные следователи.

Потом обед, тянущееся, как патока, время до ужина, прием пищи, – если ей можно назвать то, что шлепали из черпака в миску, – а там и отбой. Хорошо еще, научился забываться в условной, нарушаемой стонами и храпом тюремной тишине, а в первые ночи никак не мог уснуть, все ждал мести Мони – бродяги и хулигана, неизвестно зачем прикатившего в Москву из города Ташкента, столицы всех бродяг.

Многому научился Манаков и многое узнал. Научился есть то, от чего бы раньше брезгливо отвернулся; научился жить и заниматься своими делами, когда кто-то восседал на унитазе на глазах всей камеры; научился молчать на допросах или изворотливо лгать следователю. И все время мучила, не давала покоя мысль: а что же драгоценный шурин, почему не хочет помочь? Ведь стоит только Виталику открыть рот, и следователь будет готов простить ему многое, если он расскажет хотя бы часть того, о чем даже не догадывается жена Котенева, в девичестве Манакова. Но Виталий молчал и ждал – не может же Мишка напрочь забыть о родственнике.