Василий Веденеев - Дальше живут драконы Страница 5

Узнал Манаков тоже весьма многое – как «опускают», ставя человека на самую низкую ступеньку в негласной внутренней тюремной иерархии, заставляя его делать противное природе полов. Узнал, как переводят «опущенного» в разряд «обиженных» и, приклеив ему этот страшный ярлык, отправляют с ним в зону. А тюремный телеграф работает без перебоев, и все знают все и обо всех – ничего не утаить, ничего не скрыть. Узнал, как надо говорить с адвокатами, чего опасаться на допросах, как скрывать недозволенные предметы при внезапных обысках в камерах…

Менялись обитатели нар, но Юрист оставался – дело его оказалось длинным и запутанным, многоэпизодным, с «картинками», как говорил он. Время от времени на него находила блаж поразглагольствовать на правовые темы, и тогда вся камера с интересом прислушивалась к суждениям старшего…

– Законодатель мудр, – покуривая «Мальборо» Манакова, авторитетно вещал Юрист. – Знаете ли вы, что в проклятой царской империи суды присяжных выносили до сорока процентов оправдательных приговоров? А наши сколько? Ноль целых, ноль десятых. Журналисты пишут в газетках об особых тройках времен культа. Но разве сейчас в суде не та же самая тройка, состоящая из зависимого от властей судьи и неграмотных в правовом отношении заседателей? Адвокаты? А я отвечу – блеф! Внесут в последний день следствия хилое ходатайство, которое через полчаса отклонят. Они не имеют права самостоятельно собирать доказательства, истребовать документ, допрашивать свидетелей защиты и процессуально оформлять их показания, не могут обжаловать действия следователя, отклонившего ходатайства защиты или обвиняемого. А почему? Потому, что у нас процессуальный кодекс лишает возможности защищать свои интересы всех, кто участвует в процессе. В том числе и нас с вами. Вон, Манакову нашли модного адвоката, а тот только бумажки строчит, да жалобно вздыхает. Как пить дать, впаяют Виталику срок. На суде огласят резолютивную часть определения, а само определение напишут потом. И жаловаться некому потому, что в законе одно, а на деле совсем другое. Можешь, конечно, дописаться со своими жалобами аж до Верховного суда. Ну и что? Там раз в три месяца собираются солидные дяди для рассмотрения протестов на судебные решения по делам. Но рассматривают до сорока дел сразу! Вылезет какой-нибудь заслуженный правовед на трибуну и бодро изложит другим, сладко дремлющим в креслах, суть дела, а те, открытым голосованием, решат – удовлетворить протест или нет. Никто из них самого дела в глаза не видел и никогда не увидит. О какой презумпции невиновности можно говорить здесь, в камере следственного изолятора? Вернее говорить о презумпции виновности каждого, попавшего сюда.

Манаков слушал и кивал головой – все так, кругом прав Юрист. Адвокат действительно только тяжко вздыхает и репетирует речь, а судебное разбирательство неумолимо приближается

Суд в памяти Виталия почти не отложился – только запомнилось заплаканное лицо сестры, сидевшей в первом ряду, почти рядом со скамьей подсудимых. Ее полные отчаяния глаза неотрывно смотрели на брата, и жалкая улыбка кривила губы.

Судьей была полная пожилая женщина с растрепанным пучком на затылке, сжавшая в нитку и без того на редкость тонкие губы. Прежде чем сесть в судейское кресло с высокой спинкой, она тщательно расправила складки платья – строгого, темного, туго обтягивающего ее располневшую фигуру.

«Ведь у нее, наверное, есть муж, дети, – внутренне сжавшись от ожидания тягостной процедуры, размышлял Виталий. – Возвращается она вечерами домой, готовит ужин, кормит семью, давится, как все, в транспорте, выстаивает длинные хвосты очередей в магазинах, а по утрам втискивается в траурное платье и едет решать судьбы неизвестных ей людей, которых она, может быть, никогда больше не увидит. Поставит свою подпись под приговором – и решена судьба на много лет. И опять домой? Неужели она может спать спокойно, неужели ей никогда не снятся лица тех, кого она осудила? Возможно, даже к высшей мере? Ведомо ли ей чувство сострадания и жалости или все давно заслонили сухие строчки параграфов и статей? Возник ли некий раздел между тем, что она делает здесь, в зале суда, и тем, как живет за его стенами?»

Заседатели ему тоже не понравились. Слева от судьи сидел худощавый мужчина с повадками отставного военного и рядами разноцветных орденских планок на сером пиджаке. Справа ерзала в кресле молоденькая девчонка с неестественно ярким румянцем на щеках – от волнения раскраснелась или неумеренно нарумянилась?

– Слушается дело… – глуховатым голосом начала судья, и Манаков опустил голову, уставив глаза в плохо помытый пол.

Зачитывали какие-то бумаги – с точки зрения Виталия, совершенно никчемные, – но его адвокат довольно кивал лысоватой головой, тщательно записывая что-то в блокнот. Бездумно следя глазами за быстрым бегом его шариковой ручки, Виталий вдруг почувствовал, что все происходящее вдруг перестало волновать его. Перегорел?

Судья вела заседание в бодром темпе, словно торопилась поскорее отправить Манакова в отдаленные места, освободив себя, присутствующих в зале и огромный город за его стенами от преступившего закон человека.

Речь прокурора была краткой. Говорил он высоким, звонким голосом любимца учителей, хорошо вызубрившего урок. Глядя поверх голов сидящих в зале, он просил суд назначить Манакову срок – пять лет лишения свободы.

Виталий отвечал на вопросы, особо не задумываясь над тем, как выглядит и что говорит, правильно отвечает или делает себе хуже. Допросили свидетелей, зачитали характеристики и объявили перерыв. Сестра рванулась к барьерчику, отделявшему брата от свободных людей, и милосердные конвоиры дали ей возможность перекинуться с Виталием несколькими словами.

После перерыва заседали долго: выступал адвокат, просивший суд о снисхождении с учетом положительных характеристик подсудимого. Он проникновенно говорил о целях и задачах уголовного наказания, должного помочь осужденному осознать вину и твердо встать на путь исправления.

Судья слушала адвоката с непроницаемым лицом, отставник-заседатель морщился, как от зубной боли, и. слегка массировал кончиками пальцев левую сторону груди. Молоденькая заседательница прижимала ладони к щекам, и видно было, что ей тоже хочется что-то сказать, но она не решается.

Прокурор иронично улыбался, а сестра, по-прежнему сидевшая в первом ряду, внимала адвокату с видом неофита, приобщившегося к истине. У Виталия создалось впечатление, что защитник выступает специально для нанявшей его сестры, честно отрабатывая гонорар, но ни на йоту не веря в действенность своих слов.

Суд удалился на совещание, и Манаков почувствовал себя жутко усталым, вконец опустошенным. Хотелось одного – скорее бы все кончилось!

Приговор слушали стоя. Виталий пытался заставить себя сдержать нервную дрожь, судорожно глотал тягучую слюну.

– Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики…

До чего же противный голос у судьи. Отчего она теперь совершенно перестала торопиться, хотя за окнами уже синеет вечер и нормальные люди заканчивают рабочий день? Тянет и тянет слова, будто стремясь отдалить момент, когда произнесет:

– К четырем годам лишения свободы…

– Виталик! – Сестра зарыдала в истерике.

Манаков закаменел. В голове вертелись цифры: он пытался сосчитать, сколько же это будет дней, но никак не получалось – мешало нечто непонятное, все время отбрасывавшее его назад, к словам «четыре года лишения свободы». Полторы тысячи дней? Как долго придется жить за проволокой, где свои законы и понятия о целях и задачах наказания, совершенно отличные от писаных на бумаге людьми, никогда не хлебавшими тюремной баланды…

Этап для отправки в колонию общего режима собрали на удивление быстро. Очередной медосмотр – и вот поздно вечером Манакова вывели и под конвоем доставили из пересылки на глухой, скрытый от посторонних глаз перрончик железнодорожного узла на Красной Пресне. Там уже стоял спецвагон, а с ним другой конвой. Вагон прицепили к нужному поезду, направлявшемуся к Уральским горам, и осужденный Виталий Николаевич Манаков поехал к месту отбывания наказания.

Дорогой, оказавшийся с ним в одной клетушке старый бродяга-алкоголик, делился воспоминаниями об ЛТП, где ему довелось побывать «на лечении».

– Худо, – показывая в жалкой улыбке синеватые беззубые десны, доверительно жаловался он Виталию. – Водочки, знаешь, как хочется? Аж скулы сводит, и дрожишь. А тебя обыскивают, жратву, какая от родни передана, силком отбирают. Голодно. Работаешь частенько по двенадцать часов, а только заерепенился, попробовал права качать, так вгонят насильно двадцать кубиков сульфазина и «задеревенел». Не приведи господь, так лечиться. Выходных, почитай, и не бывало, а вечером, того и гляди, на «продленку» погонят, то бишь на сверхурочные. Но денежек, какие ты заработал, если начальство прижало задницей картотеку и «сидит» на ней, и не думай потом получить!