Владимир Рекшан - Смерть в Париже Страница 40

Спать не хотелось — это в крови догорал адреналин. Однако я знал, скоро навалится каменная усталость. Кофе мог зажечь тело, и я болтался по кривеньким улочкам Латинского квартала, наблюдая рассвет и пробуждение города. Заструились по улицам девицы и парубки. Они несли сумки, набитые книгами — их я уже никогда не прочту, хотя меня в их годы тянуло к филологии, истории. Жизнь распорядилась по-своему и отправила учиться в Институт физкультуры. Там я изучил человеческое тело, психологию и педагогику, там я стрелял… и теперь стреляю… Стрелок, блядь! Суперранглер…

Подняв глаза, я обнаружил вывеску и легко прочел буквы. Кафе называлось «Сайгон», так же, как знаменитый «Сайгон» на углу Невского и Владимирского. Туда Рекшан с Барановым ходили кофе пить, а мы с Никитой тащились за ними. Там теперь итальянцы унитазами торгуют…

Но парижский «Сайгон» закрыт покуда, и я иду дальше.

На студента я совсем не похож — похож на преподавателя. У них все преподаватели называются профессорами. В таких профессоров с мужественной щетиной — я тру подбородок — влюбляются студентки, лезут к профессорам в койки и ломают их устоявшийся быт. Впрочем, быта у меня не было. И жены у меня нет — она в Колорадо с китайцем, а я вовсе и не профессор.

За такими мыслями проходит минут сорок. Если я не выпью пару чашек кофе, то сейчас лягу на асфальт и засну как убитый. Как если б меня замочил Габрилович или Митя… Наконец я натыкаюсь на кафе, которое открыто, вхожу и сажусь за свободный столик. Народу навалом. Все жуют и пьют из чашечек — быстрая утренняя трапеза.

— Бонжур, мсье. — Мне улыбалась рослая яркая официантка с веселыми глазами.

— Ан кафэ, дё круассан, — проговорил я то, что умею, а женщина засмеялась, ушла, вернулась с подносиком.

Красивая. Давно я не думал о женщинах. За этими покойниками я забуду о том, что есть еще и женщины. Женщины… Сейчас бы завалиться с этой веселой вдовой (почему — вдовой?!) на мягкую перину. Я бы даже потерпел минут пятнадцать, прежде чем заснуть.

Это от усталости. Это пройдет. Все пройдет.

Размениваю двухсотфранковую купюру и даю на чай.

— Мерси, мсье.

Неожиданно начинается дождь — быстрый и несерьезный. Он, кажется, сам стесняется своей незначительности и быстро заканчивается. Я нахожу другое кафе в Латинском квартале, сажусь за стойку и заказываю две чашки «эспрессо». Бармен смотрит на меня с уважением, как на заядлого наркомана, и я сижу в кафе минут двадцать. Посетителей становится все меньше. Следующий наплыв будет после двенадцати. Чтобы не мозолить глаза, я ухожу. Тащусь по длинной узкой улице вверх. Тело закипает от кофеина и хочет двигаться. И это пройдет.

Опять я оказываюсь возле перекрестка, за которым начинается Монпарнас. Маршал Ней машет мне рукой, но я делаю вид, что не замечаю, иду по другой стороне бульвара. Иду до тех пор, пока не упираюсь в высоченную башню торгового центра. Папа Ноэль в красном кафтанчике пляшет возле дверей и звенит колокольчиком. Иду в башню. Смотрю товары народного потребления в магазинах «Bally», «Burton», «Adidas»…

В глазах рябит, да вот кофеин кончается. Адреналин кончился давно.

Тащусь по инерции. Названия улиц незнакомы. Перехожу перекресток, читаю — бульвар Гарибальди. Итальянец мне известен. Он воевал со всеми с детства до старости. Его боялись. Кавур его обманул. Поэтому его именем назвали улицу. Моим же именем ничего назвать нельзя…

Иду дальше. Опять улицы. Кафе, бары, шопы, черт их возьми! Опять знакомое название — бульвар Распай. Отлично. Это то, что надо, — Хэм, Аполлинер, Сандрар. Все они, и я — один.

Сажусь на скамеечку под пластиковой крышей. Остановка автобуса. Старательно курю. За спиной на стене буквы — фонд каких-то там искусств. Возле огромной стеклянной двери пара волосатиков с мольбертами. Весело болтают и ждут, наверное, пенсию. Под ногами сырой — осиновый? — лист. Приклеился к асфальту. Он такой мертвый, его даже жаль. Какой-то червяк в голове говорит: «Хватит. Ты как хочешь, а я — сплю». В итоге я засыпаю вместе с червяком…

Это не сон. Таких снов не бывает.

— Зачем ты, Учитель, преследуешь меня? Ведь если я тебя не понял, то уже и не пойму. Если понял — какой смысл в твоих мучениях?

Горы вокруг такие старые, и по сравнению с ними мы ровесники. Старик сидит скрестив ноги и чуть заметно раскачивается. На его лице знакомая и любимая мною такая тихая улыбка.

— Когда ты двигаешь какой-либо частью своего тела, — доносится до меня его далекий, как космос, голос, — то движет ли ею собственно твоя сила?

— Не знаю, Учитель. Все-таки ты зря мучаешь меня.

— …Разумеется нет, — продолжает старик, не обращая внимания на мое слабое сопротивление, — ибо у тела твоего часто бывают непроизвольные движения. Именно тот, кто создал твое тело, поднимает это тело с земли. А идеи, получаемые твоей душой, — разве ты сам их образуешь?

— Ты же говорил, Учитель, что мы боги… Кто же еще?

— Все так. И все по-другому. Каждую ночь звезды на небе те же, и каждую ночь они другие.

— Зато ночь одна и та же, Учитель.

— Менее всего, сынок, мы образуем идеи. Они приходят к тебе вопреки твоей воле. Таким образом, твои идеи дает тебе создатель твоей души. Но поскольку он сохранил свободу для твоего сердца, то дает твоему уму идеи, которые твое сердце заслуживает. Ты живешь в Боге, действуешь и мыслишь в Боге. Вот ты и Бог! Только раскрой глаза на тот свет, тогда ты узришь истину и других заставишь узреть.

— Заставить? — спрашиваю.

— Не цепляйся за слова, сынок, — улыбается Учитель.

В его облике уже произошли изменения. Теперь передо мной находится скорее мраморный Вольтер из Русского музея, чем таджик. Отполированная голова и заострившееся лицо с глазами без зрачков. Таджик стал Вольтером, похожим на генералиссимуса Суворова.

Я должен был заставить — остальное я не сумел понять…

Вольтер — Суворов — таджик…

Какой-то звук, сторонний шум мешает их слушать. Я открыл глаза и обнаружил себя все там же — на автобусной остановке бульвара Распай. Пожилая хромуша, старая парижская женщина, наклонилась ко мне и что-то спрашивала:

— Экскюзэ муа. Кель ёр э-тиль? Ma монтр ретард.

Я не понял. Зачем они у меня все время что-то спрашивают? Женщина подняла руку и показала на часы:

— О-ля-ля!

Мне пришлось улыбнуться и посмотреть на свою «Ракету». Было начало третьего. Старушка увидела время и весело залопотала.

— Же не парле па франсе, — сказал я.

— Вы русский? — заинтересованно спросила старушка.

— Да, — пришлось согласиться, — русский.

Я не сразу понял, что старушка тоже говорит по-русски.

— Княгиня Шаховская-Боннар! — гордо подняла голову бабушка и захромала к дверям подъехавшего автобуса.

В руках она держала туго набитую сумку, и, еще не отойдя от горячечного сна, я не догадался помочь княгине. Автобус уехал. Оставшись на остановке один, я стал думать о ближайших сутках, которые мне предстояло провести в ожидании паспорта. В гостинице поселиться я боялся, справедливо предполагая, что меня ищут, а в гостиницах искать станут обязательно. Где-то предстояло провести остаток зимнего дня, вечер и ночь и еще следующий день. И тут я вспомнил — пьянство всегда помогает истреблять лишнее время. И еще у меня имелась вторая фотография. Потенциальный покойник номер два мог пригодиться на случай проблем с Габриловичем, и я решил найти улицу, указанную на фотографии, найти дом и осмотреть на всякий случай подходы, двери, вороту, ближайшие магазины и кафе. Вся эта работа могла пригодиться, заодно на нее тратилось время.

Вернувшись на Монпарнас, я выпил чашку кофе в «Ротонде» за четырнадцать франков, порылся в карманах, ища жетон на метро, нашел его картонный прямоугольник, отыскал ближайшую станцию метро, спустился в подземку, бросил десятифранковую монетку аккордеонисту в темных очках, который вытягивал из мехов инструмента печальную мелодию, вошел в вагон подъехавшей электрички и поехал, как выяснилось, в противоположную сторону. Пришлось побегать, поискать нужную станцию и нужную ветку метрополитена. Время таяло. Это хорошо.

Наконец я оказался на площади Республики. Сориентировавшись по карте, прошествовал вдоль пестрополосатых витрин дешевого магазина «Тати», за ними роилась беднота. Протопал по широкому бульвару до сквера. Зашел в калитку и сел на скамейку. Огляделся. Передо мной находился пожухлый зимний газон, а слева на бронзовой скамеечке устало сидел бронзовый же человек. Я подошел и прочитал — Беранже. Да, Беранже. Однако я сюда приехал не песни петь. Я их когда-то пел с Никитой и играл на басе. Теперь другой рок-н-ролл, теперь — джаз, импровизация.

Импровизируя дальше, закружил по ближайшим улочкам и нашел нужную. Старенькую и кривенькую. Так и хотелось на ней увидеть булыжную мостовую, услышать цокот копыт и скрип колес. Нет — асфальт, тачки. «Рено» и «пежо». Немецких много машин… Не о том я…