Владимир Рекшан - Смерть в Париже Страница 39

Продолжая объяснения, я следил за движениями своего невольного собеседника, вполне ожидая, что он может кинуться, несмотря на оружие, или что-нибудь еще придумать, хватаясь за соломинку оставшейся жизни; но нет, хозяин «Маргариты» и распорядитель, отмывщик огромных сумм сидел не двигаясь, лишь по тому, как он нервно барабанил пальцами по коленкам, укрытым полами пальто, можно было догадаться — мои слова не оставляли его безучастным.

— Да, — повторил я, — в определенном смысле, я просто должен выстрелить. Вас мне заказали дважды. Один заказчик, правда, остался лежать застреленным в Люксембургском саду, другого застрелили в дешевой гостинице.

— Очень хорошо, — выдавил из себя Габрилович.

— Хорошо-то хорошо, да не очень. Я, может быть, и убил бы вас при других обстоятельствах. Я готов даже предположить, что вы этого заслуживаете… — Я сделал паузу, но Габрилович не среагировал. — Но не станем говорить о заслугах. Просто у меня возникли свои проблемы и… и я предлагаю меняться.

— Как меняться? Что на что менять? Не понимаю! — Габрилович, когда речь пошла о сделке, вышел из оцепенения.

— Будем менять вашу жизнь… — Я выразительно покачал стволом. — Меняю вашу жизнь на путешествие. Вы достанете мне паспорт с визой и отправите обратно.

Внутренне я ужасался своим словам. Карикатурный бульварный боевик. Но других слов я не знал. Других слов просто не существовало в пространстве.

— Если обмен состоится, то я вас не убью…

В двух словах я рассказал без деталей историю своей почти просроченной визы и засвеченного билета. Габрилович смотрел на меня внимательно, жевал губы, а когда я замолчал, ответил:

— У меня нет выбора — раз. То, что меня собрались убрать, я знаю — два. Поэтому отсюда и съехал. Почти успел. В-третьих, не вы, так другого пришлют. Теперь мне ясно — это не шутки, не слухи. Придется усилить службу безопасности. В-четвертых, мне проще нанять вас на службу, чем заниматься документами.

— Я ни на кого не работаю!

— Все на кого-нибудь работают! Работаешь, но плохо работаешь!

Я почувствовал, что инициатива разговора уходит из рук, сейчас шеф заболтает меня и кончится это все тем, что или его парни проникнут на судно, или Митя с гарпуном выползет, или сам Габрилович мне шею свернет; придется, одним словом, кормить рыбу на дне Сены-реки…

Поднялся, сделал быстрый шаг и приставил ствол ко лбу разговорчивого господина. Точно между залысинами.

— Хватит! — сказал так, чтобы не продолжать беседу бесконечно. — Вам, господин, — жизнь! Мне — паспорт, билет и деньги!

Сцена, достойная кисти мастера! Это тебе не шлюхи Тулуз-Лотрека!..

Я понял, что он понял. А он понял, что я понял, что он понял.

— Хорошо, — выдохнул Габрилович, и в голосе его более не слышалось ни бархата, ни баритона. — Самое сложное — паспорт. Мне нужно два дня и фотография.

Об этом я как-то и не подумал! Фотография — бред какой-то!

— Фотографии нет.

— Разберемся с фотографией, — произнес шеф и стал думать.

— Митя! — крикнул он, и через несколько секунд дверь в коридорчике открылась, но из-за нее никто не показался.

— Митя! Иди сюда! — крикнул я, и Митя вышел в коридорчик, остановился.

— На кухне где-то на полках лежит фотоаппарат. Принеси!

— Фотоаппарат? — удивился я. — Сниматься будем?

— Другого выхода нет. Сгодится цветная фотография. Сделаем боснийский или люксембургский паспорт.

— Ладно. Вы заходите в Митину каюту, я вас закрываю там и иду с Митей. А то он вернется с огнеметом.

Габрилович ухмыльнулся и согласился. Мы прошли с Митей на кухню. Он ковылял с трудом. На кухне фотоаппарат нашли не сразу. В нем еще несколько кадров осталось неиспользованных. Затем я позировал с наганом в руке и старался увидеть «птичку». А палец лежал на «собачке». Но финтов никто себе не позволил. Митя щелкал — Габрилович сидел в сторонке. Если что — первая пуля ему в лоб… Можно нам на память и в обнимку щелкнуться…

Сложно сказать, для чего я снимаюсь. Возможно, для люксембургско-боснийского паспорта; возможно, за мной с фотками бригада Габриловича завтра начнет по Парижу гоняться. Жизнь такая штука — все возможно…

— Теперь что? — спросил Габрилович, а Мите велел: — Иди в каюту.

Митя проковылял к себе.

— Действительно, — подумал я вслух. — Что теперь? Не ждать же мне здесь. Ваши парни вернутся и убьют меня. Чтобы не убили, придется вас взять в заложники. Тогда кто паспортом займется? Да и вам здесь оставаться нельзя.

— Нельзя.

— Придется мне просто уйти. Но какие гарантии?

Габрилович потер пальцами переносицу, сцепил руки на груди, вперил в меня свои оливковые глаза, спросил:

— Как вас зовут?

— Александр.

— Меня зовут так же. Александр Евгеньевич.

— Тезки.

— Тезки… Кто-то должен, Александр, уступить. Лучше вам уйти и мне поверить.

— А вам можно верить?

— Нельзя. Но лучше мне откупиться от одного киллера, чем завтра отбиваться от нескольких.

— Согласен. Я уйду. Когда мне прийти и куда? За паспортом, за билетом…

— Сюда придете. Послезавтра. Меня не будет. Митя все передаст. Он человек верный. Это у него вид такой.

Я вспомнил, как он заехал мне пяткой в грудь, и поверил.

— Но мне нужны деньги. На случай, если вы обманете. У меня хотя бы деньги будут. С деньгами я всегда найду вас и убью.

— Я не обману… Митя!

Тот выглянул в коридор.

— Митя, принеси мне свои деньги. Все!

— Принеси, — подтвердил я приказание.

Через некоторое время Митя принес пухлый конверт и, положив его на стол, удалился.

— У меня нет наличности, — объяснил Габрилович. — Здесь должно быть десять тысяч франков.

Я заглянул в конверт и обнаружил в нем тугую пачку рыжеватых двухсотфранковых купюр. Переложил пачку во внутренний карман джинсовой куртки. Подхватил свою сумку с манаточками и сказал на прощание:

— Даже не знаю — есть ли у вас оружие или нет? Ошибка!

— Оружия нет.

— Тогда я пошел.

— Спасибо.

Мы посмотрели друг другу в глаза и, кажется, друг друга поняли.

— Меняйте профессию, — сказал я.

— И вы тоже, — согласился Александр Евгеньевич.

Петр Алексеевич заправил сигарету в мундштук и чиркнул спичкой. Голубое табачное облако лениво потянулось вверх. Сквозь него, словно вертолет сквозь афганскую дымку, пронеслась тяжелая оса. Набежал предвечерний ветерок, и листья на яблонях зааплодировали.

— С весны осы в сарае завелись. Летают теперь.

— Они неопасны.

— Когда налетит туча и начнут жалить…

— Как «духи» в Афганистане.

— Ту войну пора забыть. Она давно кончилась.

— И эта кончилась.

— Эта кончилась недавно. — Петр Алексеевич выпустил новое облачко и стряхнул пепел в жестяную банку. — Когда война проиграна, то всегда находят военных преступников. Мы уже две войны проиграли, а военных преступников все нет.

— Те, кто афганскую затеял, все померли…

— А кто в Чечне начал — живы! Сто тысяч человек перемолотили с обеих сторон! После войны с Германией преступники были названы и повешены. Пока мы своих не назовем и не повесим, война будет продолжаться.

— Нереально.

— Очень даже реально! Чем быстрее, тем лучше. Они Чечне теперь репарации начнут платить за наш счет. Что-то вроде дани Золотой Орде. И еще больше денег станут на Запад сливать.

— Уже ничего не осталось.

— Не останется, когда всю Сибирь спилят, весь газ выкачают. Двести миллиардов долларов уехало за последние годы. Ничего, мы притормозим как сможем.

За подгнившим крашеным заборчиком росла бузина. Ее мелкие красные ягодки походили на шрапнель. За бузиной лежала песчаная проселочная дорога. По дороге прокатила на велике девушка в светлом ситцевом платье. От сильных движений подол платья задрался, оголив загорелые коленки. Хотелось подняться, перепрыгнуть через забор, нестись куда-то по косогорам, крутить педали, скатиться к речке и упасть, раздевшись донага, в ее стоячую, молочную почти, парную плоть…

Но я остался, спросил:

— Разве нет приличных людей? — А Петр Алексеевич:

— Нет, — сказал, нахмурившись так, что седоватые брови сошлись на переносице, а сам лоб пересекла глубокая морщина. — В пределах Садового кольца нет, нет ни одного…

Вдоль воды я дошел до моста, под которым на каменном уступчике, укрытые полиэтиленовыми мешками и разной ветошью, изволили почивать бомжи-клошары. Все так же пахло мочой и перегаром. Двое бедолаг еще качались стоя в обнимку, ныли песню. На меня они не обратили внимания. Миновав набережную Вольтера, я поднялся по лесенке наверх, перешел проезжую часть, по которой уже катили предутренние машины, и направился в сторону Сен-Мишеля. Первые люди с заспанными лицами обгоняли меня, и небо впереди начало светлеть, намекая на новый день.