Юрий Иванов-Милюхин - Валютчики Страница 41

До вечера я крыл Пикинеза матюгами, гнал едва не пинками. Тот будто присох к углу хлебного ларька, отбрехиваясь тем, что места на рынке не заказаны. Продолжал подзывать клиентов, загребая воздух пухлой ладонью, не переставая вздрагивать, икать, сблевывать остатками спиртного с жирной пищей. И третий день оказался не щедрым на навар. Потом все помчалось по накатанной колее. Бродили по кругу дочь с внучкой, сын с длинноногой девочкой, Людмила с Данилкой. Баловать было не с чего, отказывать не с руки. Я отвязывался с настойчивым требованием: работать, работать, работать. Как Ленин безапелляционным тоном предлагал нации: учиться, учиться, учиться. Они слушали, брали полтинник или стольник, убирались до следующего раза, оставляя в раздумьях по поводу правильности действий. В тысячный раз говорил, пора трудиться для себя, на себя, потому что никто из приходящих не поделится куском хлеба. Выросли без меня, натаскивали матери, чужие дяди. Я не захотел жить с первой женой, заболел со второй, спивался при родившей Даньку любовнице. Я не собирался бросать детей — они не забывали меня. Непостижимо, все три женщины звались Людмилами. По прошествии времени нащупал причину ранней женитьбы. Она заключалась в боязни угодить за решетку. Бабушка умерла, ни матери, ни отца. Вокруг залитые по глаза спиртным друзья. Сам не подарок. С первой женой терзали друг друга в течении десяти лет с несовместимыми интересами. Она крепко вросшая в землю, отвергающая учебу, культуру, литературу. Я витающий в облаках, не выпускающий из рук гитару, гармошку. Книги. Но работали мы как черти. За вторую и третью пахал я. Что это, наказание за допущенную в начале семейного пути ошибку? Или падал на «не свое» по причине боязни девочек, стыда, невозможности подойти к той, которая необходима. Тогда расплата за неполноценное воспитание. Самое страшное, повторяю ошибки предков. Меня выхаживала мать моей матери, детей тоже воспитывают без моего участия. Поэтому нет взаимопонимания. Они мыслят своим умом, идут незнакомой дорогой, прутся за одним — за деньгами. Так стоит ли продолжать отношения, когда выстраданные слова как об стенку горох? Нет, наверное. За сознательную жизнь подобный поступок может оказаться самым правильным.

Январь я трудился в поте лица, снова решив откладывать на издание книги. Детям запретить приходить не смог, хотя ограничил здорово. Подготовил рукопись, начал искать издателя. «Добрый человек» в образе продавца билетов на рынке нумизматов посоветовал обратиться к директору издательства «Приазовский край». Мол, можно напечататься по самой дешевой цене. Приняв совет к сведению, отправился на прием. В кабинете сидело разжиревшее мурло с затрудненным дыханием. Оказалось, кубанский казачок из «бывших», перешедший на собственный бизнес.

— Газету «Приазовский край» выпускаю, — показывал Пучков на заваленный бумагами стол. — Заметь, себе в убыток. Авторов стараемся не обдирать. По божески.

— За тем и пришел. В какую сумму обойдется выход моей книги в твердом переплете?

— Где ты работаешь? — посмотрел прищуренными глазами директор издательства.

— На пенсии по инвалидности.

— Тогда на какие шиши издаваться? Мы организация не благотворительная.

— Я так не думаю, — начало получалось комковатым. — По вечерам стою на рынке, подрабатываю обменом валюты. Пока разрешают.

— О, дело другое, — расслабился Пучков. — На сколько печатных листов рукопись? Разумеется, книжных.

— На двадцать пять — двадцать шесть. Если набрать шрифтом не десяток строк на одной странице.

— Чтобы больше уместилось, — солидно кивнул директор. — По тысяче за печатный лист. Двадцать пять тысяч. Устроит?

— Поменьше никак? — поскреб я ногтем по краю стола.

— Дешевле только туалетную бумагу накручивают.

— Буду искать деньги, — криво усмехнувшись на казачий юмор, согласился я. — Когда, примерно, она выйдет?

— Хоть через месяц. Нужно принести рукопись, сделать предварительную оплату. Чтобы мы были уверены, что клиент платежеспособный.

— Рукопись с собой.

— А деньги?

— Сколько берете предоплатой?

— Ну…внеси в кассу десять тысяч. Надо набрать текст на компьютере перевести на пленку. Договориться с типографией о печати. Бумага пока своя, поэтому дешевле. Картон для обложки, и так далее. Чтобы книга обошлась недорого, я привлекаю студентов.

— Можно относить произведение компьютерщикам? — я полностью доверял издателю. — Чтобы зря не терять времени.

— Сначала внеси предоплату, потом возьмемся обсуждать остальное, — остудил благодетель. — Когда сможешь сдать деньги в кассу?

— Сейчас, — ответил я.

Издательство находилось недалеко от рынка, на углу переулка Островского с улицей Московской. Барсетка была при мне. Рукопись приготовил со вчерашнего вечера. Вызвав женщину, Пучков попросил принять деньги и выдать квитанцию. На том расстались. Многолетнее дело сдвинулось с мертвой точки. Кому не ведомы ощущения журналиста или писателя, подержавшего пахнущую типографской краской газету со своей статьей, тем более, написанную самим книгу, тот пусть не ведает треволнений и дальше. Основная масса людей может высказать мнение либо в кругу семьи, друзьям, либо в бригаде, коллективе. На собрании. Здесь аудитория в несколько тысяч, десятков тысяч читателей, с которыми поделился мыслями. Это не все. В произведении судьбами распоряжаешься на свое усмотрение. Крестьянина можешь сделать генералом, а маршала, например, Язова, снова заставить пахать землю, что ему и положено было делать по умственному развитию от рождения. Но Язов успел получить по заслугам. Косвенно. Другие ушли в мир иной, обремененные золотыми погонами, массой незаслуженно полученных от государства рабочих и крестьян орденов с медалями. Когда по телевизору выступают достигшие кремлевских высот ветераны с грубыми мордами, рассуждениями мужика от сохи, невольно возникает мысль, что повезло. Остался жив. Крупный государственный чиновник высказался прямо. Мол, прапорщик в современной армии в России годен только для войны с американскими солдатами. Прапорщик в царской армии мало отличался от барственного офицера. Бытие определяет сознание человека. Не успеет шустрый русский пристроиться за границей, как ничем не разнится от местного аборигена. Вернется — вновь мат-перемат, водка рекой. Впрочем, и за бугром бумажку бросит, плюнет, не к месту пукнет…

Весь день я чувствовал себя легко, несмотря на грязь вокруг, на то, что работать опять было не на чем. Прихватив ноги в руки, мчался к валютчикам на базаре, сшибая разницу в десятку на курсах покупки с продажей. Похрустывал под ногами ледок, облаивала очередного кавказца кулечница Света, предлагая с базара убираться в родную черножопию. Не навязывалась алкашам имеющая собственное мнение Андреевна. Как стерва срывалась за каждым клиентом обраставшая горбом бывшая супруга профессора от медицины. Казалось, что улыбка у нее дьявольская, зубы удлиняются. Но ей благоволили сияющий себе на уме калмыцкой рожей с донским аборигеном менты из пешего патруля. Остальным было по барабану, лишь бы получать мзду с носа по червонцу. Когда патруль менялся, выходило по два червонца. Тогда слышался ропот. Подбивала на бунтарство горбунья, она же закладывала ментам. Следовали приводы старух в отделение, оттуда на суд, который за незаконную торговлю спиртным оштрафовывал каждую на восемьсот рубликов. Так по всей территории со всеми беззащитными во всех сферах торгового оборота. Центральный рынок, это лицо города, во вторую очередь — морда всей нации. Надо признать — не привлекательная.

В начале февраля дни удлинились настолько, что в шесть вечера было светло. Разглядишь вещь, не подстраиваясь под выпадающий из окна магазина грязный свет. К концу работы холодало. Из помещения меня попросила ростом чуть выше лилипута, с наполеоновскими устремлениями, заведующая. Я не стал упираться, доказывая, что за все заплачено. Света засобиралась на электричку до Персиановки. К ней подошли двое мужчин с холщовым мешком. Она указала пальцем в мою сторону. Как бы равнодушно, я отвернулся к остановке трамвая. Мужчины прислонили мешок к стене, тронули за рукав куртки.

— Слышь, браток, самовар не нужен?

— Какой самовар? — не сообразил я. — Медный, что-ли?

— Старинный. В рабочем состоянии, как полагается.

— Откуда вы его приволокли?

— С хутора за Батайском, с Кулешовки, — пояснил один из ходоков. — Недалеко от комбината детского питания по дороге на Азов.

— Совсем его не разворовали? Женщины жаловались, что вместо питания баночки детским поносом принялись наполнять.

— Запросто, — закивали смуглые хуторяне. — Работы никакой, колхозов давно нету. Денег на хутор если рупь. А выпить хочется всегда.

— Варили бы самогонку, коли душа требовательная.