Хаим Калин - Багдад, до востребования Страница 5

– Кто еще, кроме тебя!? – обер-опер вкрадчиво похлопал Шахара по плечу. Меж тем его дымчатые, обращенные в себя глаза никакого напутствия не передавали.

– Главное, хозяйство не застудить! – ни с того ни с сего выпалил Шахар, вспомнив, что Кустанай ему запомнился лишь прогорклым гусиным жиром, коим мать натирала его лицо в лютые морозы.

Вплоть до расставания они безмолвствовали, даже «В добрый час» оберопер произнес про себя, на прощанье пожимая Шахару руку.

Минувшая ночь у Шахара нехитрым маневром перекочевала в день, разломившись на три двухчасовых ломтя – на борту авиарейсов «Тель-Авив-Бухарест», «Бухарест-Москва» и в зале для транзитных пассажиров аэропорта «Отопень»[4]. В результате он полностью восстановился, и улетучилось ощущение ноющего волдыря, законопатившего разум.

Отчизна по метрике встретила сюрпризом – в Москве шел проливной дождь, будто борт сел в Амстердаме или в Лондоне. Так что гусиного жира не потребовалось, Шахар даже не застегнул пальто, лишь шарф обернул вокруг шеи.

Первое, что бросилось ему в глаза в «Шереметьево», все голливудские экранизации, пусть масс-культурный, зато единственно доступный на Западе эпос о России – дико карикатурны, ничего общего с этой страной не имеющие. Встречающаяся русскоговорящая публика от облика среднестатистического европейца разнилась немногим – напряжение в любом движении и помысле. Грубоватая рельефность лиц роднила русских с немцами, при этом глянцевой надменности не было и в помине. В общем и целом, обобщая этнические типажи, можно было смело соотнести русских с жителями европейских окраин – сицилийцами, португальцами, греками – прущий отовсюду, невзирая на возрастные и социальные различия, провинциализм.

Шахар занял очередь к пункту пограничного контроля и по его неприметному виду не угадывалось, беспокоится ли он сейчас хоть о чем. Меж тем его соседи, судя по речи, румыны из бухарестского рейса, приструнились. Недавнюю суетливость – как рукой сняло. Никто уже не заглядывал себе за спину, как при стихийном кучковании очереди. У каждого в руке – паспорт с визой и, казалось, что невидимая линия жесткости, будто сковала индивидуальность, обратив соседей в оловянных солдатиков, с опаской передвигающих ноги.

Незаметным движением Шахар извлек свой верительный комплект и в считанные мгновения смимикрировал, сливаясь с атмосферой обреченной покорности. Тем временем он оживил в памяти нужный прононс и даже проговаривал про себя отдельные фразы. Одновременно отметил, что звучащие в громкоговорителе объявления почти полностью понимает, причем именно в русском эквиваленте, еще до того, как звучит английский дубляж. Тут его потревожила мысль, которая ни ему, ни Биренбойму из-за адского цейтнота времени не могла прийти в голову в Тель-Авиве: «Что если контролер хоть немного владеет грузинским или, заподозрив нечто, грузиноговорящего сотрудника пригласит?» Но зацикливаться на допущении он не стал, посчитав его чисто умозрительным.

В «Моссаде» знали, что глобального информационного банка, объединяющего консульства с пунктами пограничного контроля в единую сеть, у русских нет, так что контролер проверяет подлинность въездных документов на глаз. На это и делался расчет при замене в визе, оказалось, сразу двух фотографий и подделке даты рождения.

Приближаясь к погранконтролю, Шахар убедился, что, визуально изучив паспорт с визой, контролер ни с чем не сверяется. Отрывает талон прибытия и штампует въезд. Вся же процедура – достаточно скоротечна, не намного дольше, чем в Европе. Настоящий затор на следующей подстанции аэропорта – в хорошо просматриваемой зоне таможни.

Оказавшись лицом к лицу с пограничником, «Старик» чуть подправил свой недавний, роднивший его с соседями лик (дабы ничем не выделяться), забираясь в личину подчеркнутой вежливости. Хоть по паспорту он бывший совок, девятнадцать лет западной закваски, он понимал, обречены в нечто трансформироваться…

Контроллер был юн, худ и неказист, но не только внешне. По его неловким, если не судорожным движениям угадывалось: он здесь новичок. Шахар определил это сразу, едва его паспорт перекочевал в руки погранца. При виде семисвечника[5] «кулёма» сощурился, но, казалось, не от подозрений, а будто силясь что-то вспомнить или понять.

«Старик» рассматривал визави, замечая краем глаза, насколько тот разнится с коллегой, который обслуживает параллельную очередь. Физиономия у того – под стать натянутому бубну, время от времени расцвечиваемая миной брезгливости.

Тем временем у зеленопогонника (что в прямом, что в переносном) наблюдалась некоторая активизация мыслительных потуг. Он раскрыл паспорт и с опаской курсировал по строчкам титульного листа с фотографией. Покончив с англоязычным разделом, перебрался в правый сектор, где компактно жались ивритские иероглифы. И самое любопытное: до сих пор хозяина корок цепким, вмененным должностной инструкцией взглядом не запечатлел. Выполни он предписание, вполне мог учуять: невозмутимость гостя, по большей мере, напускная, за завесой непроницаемости – работает дюжий анализатор, впитывающий в свои закрома малейшее его движение, и, оценив, делает пометку в невидимой перфокарте. Между тем в диком чертополохе мыслей гостя, где-то на заднем плане, прорезалось: «В руках этого новобранца, быть может, судьба региональной державы, и от того, как он отреагирует, не исключено, зависит, жить ей или задохнуться в колбе химической чумы».

Но зеленопогонника, и в самом деле лишь недавно поставленного после стажировки «на поток», судьба Ближнего Востока волновала не очень, зато куда больше – своя собственная. Материализовалась та пока в стремительном откате страны назад – к замаячившим: безработице, тотальному опустению магазинов, голодным бунтам.

Все еще глядя в паспорт, контролер потянулся рукой под столешницу и, казалось, нечто привел в действие. Положил перед собой паспорт, рядом с визой, на которую прежде лишь бегло взглянул, и уставился на Давида Хубелашвили, до недавних пор – гражданина страны-изгоя советской внешней политики, посему вызвавшей в его и так трещащей от бытовых невзгод голове еще один переполох.

«Давид Хубелашвили» улыбнулся и, внутренне готовясь к интервью, чуть придвинулся к стойке. Но такового не последовало, более того, контролер через секунду-другую развернулся вполоборота, устремляя взор в проход, разграничивающий зоны государственной границы и таможни. Вскоре там объявился офицер-пограничник средних лет, по мере своего неспешного приближения, бросавший цепкие взгляды на театр приграничных действий.

Шахар понимал, что возникший в поле зрения офицер – истребованное контролером начальство. Между тем он ни на йоту не сомневался, что его «позаимствованная» виза здесь ни при чем, что-то иное… Ведь заприметь пограничник хоть краем глаза подлог, чем-то бы себя да выдал.

Патрон оказался майором, его припухлое лицо выдавало, как минимум, вчерашнюю бессонную ночь, зато было гладко выбрито и излучало запах тонкого парфюма. Прежде чем чин проник за стойку, он затяжным, липким взглядом просканировал Шахара. Лишь затем обратился к контроллеру легким вздергиванием головы: мол, что у тебя?

Тот обеими руками подхватил паспорт и протянул, точно икону, начальству, молвив:

– Виктор Анатольевич, их что, тоже?…

Майор воззрился на контроллера, транслируя всем видом: тебе что, делать нечего, за этим позвал? Паспорт не принял и, чуть отклонившись в сторону, потянулся к лежащей на стойке визе. Лихо распрямил сложенную втрое портянку, издавшую от резкого натяжения легкий хлопок, и прошелся взглядом из конца в конец. Ловким движением вернул ее в прежнее положение и воткнул кантом в рубашку «кулемы». Приподнявшись на цыпочках, прошептал на ухо:

– Саша, ты, наверное, на планерках спишь. Запомни раз и навсегда: они – тоже!

Саша Гусев, двадцатитрехлетний выпускник Московского иняза, по пути в родной Красногорск размышлял о гримасах нового, разверзшегося многоклеточным лихом времени. При этом он то и дело обращался в мыслях к досадному эпизоду с израильским гражданином, с оформлением въезда которого вышла заминка, и, как следствие, обратившаяся в нагоняй. В академически упорядоченном мозгу не складывалось, почему его развороченная оползнем свобод страна, которой, по сути, уже нет, по инерции цепляется за трухлявое дупло прошлого.

Мишка Кацнельсон, друг и сосед по лестничной площадке, с которым, перекуривая, они так славно точили перестроечные лясы, укатил неделей ранее в Израиль. Навсегда. Непременное условие убытия: отказаться от советского гражданства и сдать паспорта. Сам юридический акт облагается грабительским налогом – четыреста рэ с носа. Итого, включая малолетних сына и дочку, тысяча шестьсот – годовая Мишина зарплата, авиационного инженера-конструктора. Дабы наскрести сумму, приятель распродал свой нехитрый скарб подчистую, включая два матраса. К счастью, сосед с третьего этажа смилостивился отсрочить их передачу на несколько недель – иначе семье пришлось бы перебираться в ночлежку.